Выставку «Бриколаж, или Вчерашний бутерброд», открывшуюся в ГЦСИ, почему-то соблазнительно видеть в ассоциативной связи с монументальным экспозиционным триптихом Ильи Кабакова, что не на шутку взбудоражил сентябрьскую Москву. В обоих случаях радикально разрушается синтаксис художественного языка с целью последующего его переформатирования в иных, внеположенных искусству смысловых полях. Сходства улавливаются даже на уровне метода. В артцентре «Гараж» Илья Кабаков симулировал творческие биографии трех живописцев, каждый из которых по-своему реагирует на наваждения соцреалистического и авангардного формотворчества. И очень впечатляют дыры и зияющие черные пустоты внутри плохо нарисованных полноцветных или гризайлевых многофигурных сцен на узнаваемые по передовицам газет сюжеты советских будней. Впечатляют прежде всего своей абсолютной неуместностью (в прямом смысле), связанной с сущностным непониманием гравитационного поля изображения как такового, экзистенциальной природы картины в целом. В этом плане три протеже Кабакова -- антиподы другого классика неофициального искусства, художника Булатова. У Эрика Владимировича с конструированием картинного пространства всегда все в порядке. У Розенталя--Кабакова--Спивака не в порядке ничего. Черные и белые дыры (якобы мучающие глаз рожденных Кабаковым художников атавизмы авангардного мировидения) вляпаны в вывешенные в «Гараже» холсты на редкость беспомощно. Радикально неумело. Нет ни динамики, ни ритма, ни объединяющей композиционной идеи. Серенькая тоска.

Столь же радикально случаен и неискусен фотоприем Бориса Михайлова, которого Кабаков назвал «тотальным фотографом», сблизив его метод со своей концепцией «тотальной инсталляции», где воссоздается бессобытийная среда жизни с пылью, забивающей все поры бытия в модальности быта. Борис Михайлов случайно наложил старые пленки слайдов. Посмотрел на просвет. Оценил случайные сочетания и бесконечную их вариативность. Представил сперва в галерее ART4.RU, а теперь в ГЦСИ как «Вчерашний бутерброд» 1967--1981 годов.

На одной картинке в обнаженную девушку вторгается разноцветная толпа советских граждан, бредущих по бульвару. На другой -- веревка с бельем висит в панораме железнодорожных путей. На третьей -- мухи засиживают спальный микрорайон. Еще скульптура усадеб и советских ПКиО завешивается тряпьем и заслоняется бытовым хламом или чьими-то немытыми ногами.

В общем, похожее на кабаковское своим бескомпромиссным убожеством визуальное письмо. И так же мешают наглые, разрушающие пространственный образ вторжения -- комкающие картинку фактурные помехи, режущие ее геометрические объемы, заливающие кадр цветовые плоскости. И все опять-таки отчаянно не сделано.

Эта несделанность парадоксальным образом влияет на то, что отношение к обоим проектам мэтров неофициального искусства СССР становится пронзительно личным. Бриколажи Михайлова, картины в новом музее Кабакова, как дети, ей-богу. Незащищенные и уязвимые. Лепечущие скорее не о глобальных проблемах семиозиса культуры, а о глубоко травмированном сознании рожденных в пыльном коммунальном убожестве людей. И навязчивые пустоты кабаковских картин, и разодранная память михайловских фотоснимков -- наглядные свидетельства этих травм.