Вчера на Троекуровском кладбище Москвы похоронили одного из лучших скульпторов России, совсем недавно отметившего 70-летие. На панихиде в храме Св. Николая в Толмачах, домовой церкви Третьяковской галереи, не хватило мест -- артэлита толпилась на улице, возле стен Третьяковки, где с 6 сентября показывают персональную выставку Лазаря Гадаева, из юбилейной превратившуюся в мемориальную. Тем, кто еще не видел ее, настоятельно советую заглянуть в Лаврушинский переулок (выставка открыта до 28 сентября) или прийти на вечер памяти -- он состоится в Инженерном корпусе ГТГ в пятницу.

«Сейчас на далекое время я не планирую. Я начинаю думать, а как -- я доживу, не доживу... Старость -- это хитрая штука. Планы, конечно, есть, одно, второе... Есть. Я этим держу себя», -- говорил Лазарь Тазеевич на праздновании своего юбилея в июне. Увы, победить тяжелую болезнь не получилось.

Но за последний год Лазарь Гадаев успел многое, и эту выставку (в Третьяковке первую и долгожданную, хотя галерея уже много лет собирает коллекцию его работ), и памятник Осипу Мандельштаму в Воронеже. Проект памятника создавался для Москвы, но на столичном конкурсе занял лишь второе место. Тем не менее Гадаев оказался первым: Москва все еще дожидается своего Мандельштама, а в центре города, полвека назад приютившего изгнанника, монумент ему уже стоит. Небольшой, лишенный пафоса -- не бронзы многопудье, а трогающий личным отношением, почти станковый образ поэта. Правда, торжества открытия проходили без автора: летом Лазарь Гадаев внезапно попал в больницу.

Нет сомнений, что Гадаев уже давно в пятерке сильнейших русских скульпторов. Разумеется, если брать в расчет не тех, кто ставит помпезные монументы и организует PR-кампании, а тех, кто занимается подлинным искусством. Получивший известность еще в 70-е годы, Гадаев был бесконечно далек от конъюнктуры, официоза и борьбы за место под солнцем.

Родившийся в Осетии, в 1966 году окончивший Суриковский художественный институт, сразу принятый в Союз художников, он всегда помнил о камнях родных гор, об отце, не вернувшемся с войны. Людей из родного села Сурх-Дигора он сделал героями своего творчества, в котором говорил о главном и вечном -- любви, горе и сострадании, о гармонии человека и природы, о противостоянии суетному и сиюминутному. Говорил без лишних слов, без мелочных деталей и велеречивости. Зато с мягким юмором, иронией, мудростью и не показным лиризмом. Произведения Гадаева, который виртуозно работал с деревом, керамикой и металлом, сохраняя при этом воспоминания о шероховатом и теплом камне, своем любимом материале, -- квинтэссенция самого понятия «пластика». Эти работы вызывают ассоциации с греческой архаикой, скульптурой Древнего Востока и раннего Возрождения, но вместе с тем уверенно продолжают линию классического модернизма.

Оставаясь самим собой, никому не подражая, он сумел совместить народные предания и библейские мифы с самоощущением интеллигента конца ХХ века -- сомневающегося, порой страдающего, но не теряющего внутреннего стержня. Сам Лазарь Гадаев всегда был олицетворением достоинства и надежности: и в застойные годы, и в постперестроечное время, когда многие художники заметались в суматошных поисках новых ориентиров. Авторитет его оставался безусловен, а высокая стройная фигура и спокойный, доброжелательный взгляд казались воплощением красоты и благородства среди утратившей идеалы современности.

Немногие знают, что Лазарь Гадаев был и хранителем исчезающей письменности: писал стихи, рассказы на дигорском наречии осетинского языка. Так что интерес к Мандельштаму, Бродскому или литераторам Северного Кавказа (Георгию Малиеву во Владикавказе и Темботу Керашеву в Майкопе) не заказной. Лучшее доказательство -- маленький бронзовый Пушкин в садике журнала «Наше наследие» в Неопалимовском переулке, совершенно не похожий на глянцевый стереотип «солнца русской поэзии», но полный истинного трагизма и пушкинского духа.