О выставке классика отечественной фотографии Игоря Пальмина «Время Past Perfect» практически не было упоминаний в СМИ. В уютных залах филиала Литературного музея в Трубниковском переулке тихо и пусто. Кому нужны пронзительные «крупные планы» культовых персонажей 70--80-х годов, если они не в рамках модной свибловской Фотобиеннале? Зачем понадобилось именно сейчас собрать вместе Василия Аксенова, Беллу Ахмадулину, Виктора Шкловского, Мераба Мамардашвили, Мая Митурича, Юрия Молока, Эрнста Неизвестного, Бориса Жутовского, Эрика Булатова, Николая Панченко, Феликса Светова? О сданном в архив истории времени Игорь ПАЛЬМИН рассказал корреспонденту газеты Сергею ХАЧАТУРОВУ.

-- Выставка называется «Время Past Perfect». Почему?

-- Это не пижонство. Я действительно считаю это время оборванным, конченным, без продолжения. В самом названии Past Perfect есть некая категоричность, императивность. Русские аналоги ему отсутствуют. Фотографа, снимавшего эти кадры, не существует точно так же, как не существует абсолютно всех его персонажей. Несмотря на то, что некоторые из них живы.

Сейчас я профессиональный фотограф, снимающий архитектуру, делающий репродукции и т.д. Я сейчас (может, это психическое состояние) вижу себя сегодняшнего со стороны, идущим по улице, каким-то чужим. Распались все связи. Много осталось людей, к которым я хорошо отношусь, которые ко мне хорошо относятся. Но эта атмосфера -- ее нет. Она исчезла. Слово «ностальгия» тут не подходит. Ностальгия предполагает возможность возврата. Можно всю жизнь прожить в эмиграции, но у тебя есть шанс вернуться -- посмотреть. Здесь нет возможности вернуться.

Все фотографии сняты в той среде, где я находился. Они не предназначались для публикаций. Раздавались людям, которые мне дороги лично и не как «культовые» или харизматические фигуры.

У меня есть много застольных фотографий. Я их называю «найдите меня». Я там обозначен отодвинутым стулом, чашкой, рюмкой. В результате -- я внутри.

-- Такая позиция и такой взгляд означают, что вам интересна пластика самой жизни, меняющаяся вне зависимости от вашего участия.

-- Иногда мне хочется думать, что я вообще ничего не делал сам. Я же фотограф. Наблюдатель. Фотографические ряды реконструируют отношения разные. Можно сказать, вся выставленная галерея -- набор случайностей. Вот, например, мечтал я снять Виктора Шкловского. Попросил Бориса Жутовского посодействовать. Через два дня в моей квартире звонок: «С вами говорит Катя Шкловская. Прошу помочь репродуцировать две картины художника Вейсберга». Звонок этот никак не был подготовлен Жутовским. Все странно сплелось само собой. Катя оказалась женой внука Шкловского. Так нежданно-негаданно я получил новых друзей. Заполучил в друзья Колю Панченко, который женат на дочери Шкловского. Его фотоизображение тоже сейчас на выставке.

Я имел полную возможность зацепиться за любого из этих людей и их разыгрывать. Я этого не делал. Смешно: в самый расцвет нонконформистской популярности Кабакова я к нему не ходил. У меня как-то не было особенного к Илье интереса. Лица многих у меня сохранились всего на трех-четырех негативах. По-настоящему отпечатки даже нельзя назвать портретами. Это «крупные планы», потому что портрет -- это все-таки поставленная вещь. С подбором аксессуаров, атрибутов. Как у Юрия Роста или Валерия Плотникова.

-- Евгений Гришковец в спектакле «Планета» произносит интересную фразу -- про то, что надежда не в будущем, а в прошлом. В будущем лишь планы. Надежда появляется, когда мы смотрим старые фотографии дорогих нам людей. Вы разделяете эту мысль?

-- Не могу сказать. Знаю одно: я бы не хотел вернуться в то время. Сложное оно было и во многом безысходное. Но меня это время сформировало. Люди эти меня сформировали. Мне некоторых сейчас недостает. Я очень любил Мераба (Мамардашвили. -- Ред.). Правда, отношения наши нельзя назвать дружбой. Последний раз мы так и не встретились. Я допустил одну бестактность. У меня была командировка в Тбилиси. Мы договорились о встрече. Но я сказал: «Мераб, я выезжаю, но перед этим зайду к такому-то». И вдруг Мераб недовольным голосом говорит, что после он не будет свободен.

У меня от Мераба слов не осталось -- тех, которые надо запоминать. Помню только, на мои сетования, что, дескать, жизнь подлая, он отвечал: «О чем говорить, дружок, мы же живем в Интермундии». В память врезалась эта «Интермундия» плюс его низкий бубнящий голос. Он очень вкусно говорил. И очень вкусно ел. Вот у меня здесь на противоположной от Мераба стене висит фотография Алеся Адамовича. Достойнейший человек. Были они как-то вдвоем с Мерабом на выставке Плавинского. Адамович привез какого-то изобретателя из Одессы, который изобрел не то вечный двигатель, не то другое средство спасения человечества. Достает этот изобретатель две доски, рисует круги и чертит формулы. Адамович прямо млеет. А я не знаю, как на этот цирк реагировать: плакать или смеяться. Потом садится Мераб. Начинает говорить о Прусте. Я вижу, что Адамович выходит из себя. Просто в бешенстве. Шипит: «Ну и Москва, ну и философы у вас». Встает и уходит.

-- Не было ли у вас желания сделать подобную галерею из сегодняшних лиц?

-- Нет. То время, которое снимал я, было без масок. Сегодня время масок. Вот в журнале «Дизайн-интерьер» (или что-то в этом духе) описываются квартиры Мамышева-Монро и Гандлевского. Или в «Коммерсанте» можно прочесть о вечеринке, где были Свиблова, Пригов и Басков. Фотографы подходят и щелкают их: этот с этим, этот с этим. Наверное, это нормально. Есть рынок -- надо продаваться.

Скажу прямо, хоть это и жестоко: меня не интересуют люди сегодня. Вообще. Я выбираю сегодня «картинки на улице», то есть архитектуру.