Вообще-то я человек несуеверный, но Театр Пушкина -- особый случай. Вот сколько занимаюсь театральной критикой, ни разу не видела в нем удачных спектаклей. Я не о постановках самого Театра Пушкина, я вообще обо всем, что было сыграно здесь за последние десятилетия, включая гастроли, аренду площадки другими коллективами и т.д. Даже гениальный Някрошюс показал на этих подмостках самый неудачный свой спектакль -- «Нос». Даже талантливый Юрий Еремин, придя сюда худруком из Театра Армии, скис. Тут поневоле задумаешься.

Роман Козак -- человек еще менее суеверный, чем я (на вопрос, что он думает о проклятии Алисы Коонен, якобы произнесенном ею в адрес здания на Тверском бульваре после закрытия Камерного театра, махнул рукой -- не будем о глупостях), но свою первую постановку в качестве главного режиссера (единодушно расхваленную всеми «Академию смеха») все же сделал не в основном здании, а в филиале: там и аура другая, и проклятия -- ни мнимые, ни реальные -- над сценой не витают. В этом самом филиале жизнь вообще бьет ключом. Вслед за «Академией смеха» в нынешнем сезоне здесь появилась очень путаная, но во всех отношениях любопытная «Антигона» Владимира Агеева. Буквально на днях покажет премьеру по пьесе Марка Равенхилла открытый для театральной Москвы в прошлом году режиссер Кирилл Серебренников. В «проклятом» здании меж тем продолжали выходить премьеры, появление которых было запланировано еще прежним руководством театра, и каждая из этих премьер оказывалась подлинной радостью для зоила. Что ни постановка, то очередная вампука. Знай себе точи перья. Казалось, так будет всегда. Но вот Козак выпустил на основной сцене «Ромео и Джульетту», отдав заглавные роли на откуп студентам Школы-студии МХАТа, и точить перья как-то расхотелось.

Сценическое произведение новоявленного главрежа не отличается ни величием замысла, ни свежестью концепции. Пронзительно звучащий в спектакле мотив закончившегося детства (его символизируют разноцветные обручи, которые Меркуцио, умирая, патетически выкатывает на сцену в последний раз) оригинальным не назовешь. Сергей Лазарев (Ромео) и Александра Урсуляк (Джульетта) чудо как милы и обаятельны, но традиция играть героев печальной повести совсем молоденькими и очень хорошенькими (то есть такими, какими они и являются в пьесе) после знаменитого фильма Франко Дзефирелли стала общим местом. Нарочитое осовременивание трагедии столь не ново, что буквально теряешься, пытаясь вспомнить всех предшественников Козака. Причем в фильме того же База Лурмана «Ромео + Джульетта», где Ди Каприо обращается с огнестрельным оружием не хуже героя гангстерских фильмов, это осовременивание выглядит куда более оправданным и логичным. Борьба двух кланов оказывается у Лурмана борьбой двух мафий или преступных группировок, а потому и потоки крови, и страсть в клочья здесь совершенно к месту. Социальное положение Монтекки и Капулетти в спектакле Козака с ходу не определишь. Главы семей похожи то ли на номенклатурных работников среднего звена, то ли на мелких буржуа постсоветской поры, но ни на мафиози, ни на бандитов не тянут. Враждовать, судя по виду, они могут исключительно на уровне интриг. Представители младшего поколения -- от заводного рэпера Тибальта (тоже студент -- Александр Матросов) до испещренного наколками Меркуцио (очевидно одаренный Александр Арсентьев) -- тоже обычные юнцы. Ножами (ясно, что не шпагами) машут больше для острастки, а кровь проливают ненароком. Случайным движением руки Тибальт убивает Меркуцио, почти так же случайно Ромео в семейном склепе Капулетти смертельно ранит Париса. В первой сцене слуги двух семей, задирая друг друга, держат в руках игрушечных петухов на колесиках. Несерьезно все это -- петушиные бои. Трагическая гибель героев случается не из-за кровавой распри, а из-за общей мерзости жизни, в которой родители, только что похоронившие сына, спешат поскорее и повыгоднее пристроить дочь.

Понятно, что значительная часть шекспировского текста в эту историю никак не помещается, да и сама история то и дело пробуксовывает. Откуда у номенклатурных работников взялась челядь, кто такой в этом спектакле герцог, утихомиривающий семьи, почему совсем нерафинированный Меркуцио так прекрасно осведомлен о плутнях царицы Меб? Все эти вопросы лучше не задавать. Вторжение аналитического скальпеля может разрушить обаяние спектакля, а оно, несмотря на многочисленные претензии, которые можно предъявить режиссеру, здесь все же есть.

Козак правильно почувствовал, что театральную мертвечину, пропитавшую кулисы подведомственного ему театра, легче всего вытравить не глубокомысленными концепциями, а молодежным задором (в рекрутированных из Школы-студии студентах и в недавних новобранцах самого Пушкинского бьет через край жизненная энергия) и элементарным профессионализмом: позвать хорошего художника по свету (Дамир Исмагилов), известного сценографа (Георгий Алекси-Месхишвили), отменного режиссера по пластике (Алла Сигалова), дать роли лучшим представителям старой гвардии -- Наталье Николаевой (няня) и Владимиру Николенко (Капулетти). Средства вроде простые, но в данном случае на удивление эффективные. Если прибавить к этому новый перевод трагедии, превосходно выполненный Оссией Сорокой, станут объяснимы и длинноты спектакля -- делать купюры в этом переводе не поднимается рука. Спектакль получился не выдающийся, но, по определению Брука, живой. Словно впустили в затхлый театр струю свежего воздуха, и легче стало дышать. Словно окропили сцену водой из правильного кувшинчика и расколдовали. Одарит ли она нас шедеврами -- бог весть, но удушающий запах тлена издавать уже не будет.