Публикуя дебютный роман Всеволода Бенигсена в июльском номере, редакция «Знамени» позаботилась о чести своих корректоров. Заголовок набран так, что опечатку невозможно и заподозрить, -- «ГенАцид». Странное (вызывающее мрачные ассоциации) слово расшифровывается быстро. ГЕНАЦИД есть Государственная Единая Национальная Идея, каковой согласно указу президента Российской Федерации за номером 1458 является «идея по сохранению и поддержанию культурного (а конкретно литературного) наследия нашей родины». Согласно указу все совершеннолетние граждане РФ обязаны в трехнедельный срок (истекающий в аккурат к Новому году) выучить отведенные им литературные тексты (целиком или фрагменты). О том, какие последствия возымел этот «созидательный, позитивный и культуроориентированный» указ в богом забытой деревне Большие Ущеры, и рассказывается в романе с комически безграмотным, но от того не менее зловещим названием.

«Новый год, кстати, в тот раз (единственный в истории деревни) не отмечали. Елки большеущерцы ставили по старой традиции не раньше 31 декабря, но 31-го было страшное похмелье, допросы и всеобщая подавленность -- какой тут праздник». Допросы проводились в связи с гибелью двух человек -- беженца из Таджикистана Мансура и главного героя, библиотекаря Антона Пахомова, намеревавшегося сразу после Нового года отбыть вместе с большеущерской женой (наконец-то согласилась) в родную Москву, где он некогда закончил исторический факультет, -- и собаки Бульды. Бульду и Мансура большеущерцы убили по ходу дела. Антон, распределявший среди сельчан тексты для заучивания, был сочтен виновником самоубийства одного из мужиков, чьи литературные впечатления (Чехов с Баратынским) страшно прорезонировали с жизненной драмой обычнейшего человека (названного нарочито «серо» -- Сергей Сериков), прежде им не замечаемой. Впрочем, казнить библиотекаря не собирались (отметелить -- это да). Главным объектом ненависти стало его «логово», проклятая библиотека, откуда расползлась по деревне книжная зараза, перессорившая большеущерцев и сгубившая Серикова. Но когда Антон, защищая библиотеку, выкрикнул толпе недавно обретенную им правду (не было никакого президентского указа, в Больших Ущерах поставили эксперимент), участь его была решена («Это ты, сука, опыты над живыми людьми ставить вздумал?»). Как и судьба книгохранилища.

Расследование результатов не дало. Все участники побоища «перекладывали вину на ближнего своего, кто первым ударил или поджег, вспомнить не могли, так как были «пьяны». Бабы выгораживали мужей, мужья жен, а друзья друг друга». Хотя только что в деревне шла война всех против всех. Если в первые дни после указа большеущерцы упоенно читали друг другу доверенные им тексты, то затем «прозаики» ополчились на «поэтов», дальше пошла стратификация по жанрам и стилям, а в итоге каждый остался со своими личными «буковками». Но тут-то Сериков и повесился. И случилось ровно то, о чем догадывался бежавший к библиотеке (себе на погибель) чужак Антон. «Мы не воюем «за», мы воюем «против». Дайте нам все разрушить сначала. Дайте нам беду! (Такой фамилией наделен один из персонажей. -- А.Н.) Потому что беда -- это не какие-нибудь сказки о светлом будущем. Беда -- это светлое настоящее. Беда развязывает руки. Только она и дает ту свободу, которую никогда не даст ни какой-то там абстрактный идеал, ни тихое счастье, ни демократические принципы. Хаос. Вот что нас сплотит по-настоящему. И его составляющие. Беда, страх и желание выжить».

Когда-то Антон написал диплом о бессмысленности постоянно мифологизируемой истории, но «все это было теорией, пустыми словесами, сухой казуистикой. История была абстрактной величиной, которая не имела ни формы, ни веса. Теперь она оживала, обретая объем и плоть». И обрела, дабы тут же утратить: «Так и зависли два убийства как совершенные «неизвестной группой лиц». А расправа с собакой стала сперва «жестоким обращением с животными», а там и «допустимой самообороной».

Итак, ГЕНАЦИД был опробован в одной отдельно взятой деревне. Из которой не сумел выбраться московский умник. Из которой рванул Митька Климов, обрюхативший почтальоншу Катьку. (Ее «УЕЕХАААЛ!!!» на железнодорожной станции -- несомненная реминисценция «Воскресения», хотя учила бедная брошенная девка вовсе не толстовский фрагмент.) И из которой почему-то не уезжает покинутый женой и в одиночестве растящий дочку фельдшер Зимин (он много раньше Пахомова догадался об эксперименте). Как и светлоголовый, но беспробудно пьющий тракторист Валера. (Третий год манят в город окладом и перспективами, а он ни в какую. После погрома Валера пробует, как раньше, читать стихи, сбивается, пьет, плачет, корит себя за добрый поступок, из-за которого он не смог предотвратить погром: когда у Катьки прямо на станции случился выкидыш, отвозивший ее туда Валера остался при бедняге в больнице.) Как родители Митьки Климова. Как Поребриков, в запойные дни избывающий тоску телефонным террором, а по протрезвлении приводящий в порядок сколь угодно безнадежную технику. А куда, собственно, ехать-то? Эксперимент предполагает внедрение. Да и не так «экспериментальна» большеущерская трагедия («козлиная песнь»), как может при беглом чтении показаться.

Дочку убитого Мансура взяла себе Катька -- сошлись «мать без ребенка и ребенок без родителей». Новый год она справляла вместе с полусиротой -- дочерью Зимина, которую отец не смог обделить праздником. И это обнадеживает больше, чем финальная (достаточно ожидаемая) реприза: несгоревшие книги большеущерцы с пепелища унесли. «На память, наверное». Об очередном эпизоде нашей истории. Нет, не бессмысленной, но и к какой-либо «идее» не сводимой. Автор выводов не предлагает -- я тоже.

P.S. Читая «ГенАцид», я много раз вспоминал две замечательные повести начала 90-х -- «Воскобоева и Елизавету» Андрея Дмитриева и «Войну балбесов» Алексея Слаповского. Вовсе не уверен, что Бенигсен ориентировался на них. А в том, что у литературной эволюции есть логика, уверен.