Постановка «Гамлета» немцем Томасом Остермайером, одной из главных икон нового поколения режиссуры, несколько лет назад уже побывавшего артдиректором Авиньонского фестиваля, -- пик смотра. Спектакль, сделанный берлинским театром «Шаубюне» в копродукции с Авиньоном, играли в гигантском почетном дворе папского дворца, рассчитанном на три тысячи мест, но достать туда билеты было нереально -- я видела, как бился и скандалил журналист, специально приехавший на один день из Страсбурга; ответ был один -- мест нет.

В Москве Остермайер был только однажды: на фестиваль NET он привозил связку из двух постановок: жесткой и одновременно гламурной, резко осовремененной «Норы» и пронзительного, почти натуралистического и бессловесного «Концерта по заявкам». В спектаклях поражала идеальная выстроенность и внятность: режиссер всегда знал, что хочет сказать, его мысль была ясна и проговорена прямо.

Поразительно, что в «Гамлете» Остермайер как будто разом от всего этого отказался; сохранив мастерство сорокалетнего художника, он сделал спектакль эмоционально почти подростковый -- нерасчетливый, рваный, невнятный, расхристанный, с бешеным напором энергии, обиды и даже слез. В интервью режиссер говорил, что хотел, чтобы к концу спектакля принц постепенно терял рассудок от той лжи и лицемерия, которые его окружают, и, вероятно, от этого чем дальше, тем больше спектакль шел вразнос вместе с героем.

Но начинался «Гамлет» внятно и очень сильно -- как рассказ человека, пока еще старающегося сохранить спокойствие. Похороны короля. Маленькая похоронная процессия (в спектакле участвует всего шесть человек), утопая в глине, движется к приготовленной могиле. Пиджачно-галстучные персонажи в серых плащах, Гертруда в облике кинодивы типа Катрин Денев (платиновая блондинка в темных очках на пол-лица), со скорбной томностью опирающаяся на руку бородатого Клавдия. В сценах подобного рода из классических фильмов полагается идти дождю: один из процессии отбегает, чтобы пустить дождь из шланга, остальные открывают черные зонтики. Вот так тут будет и дальше: абсолютная театральная условность и игра со штампами соединяются с полной актерской достоверностью и удивительным образом поддерживают ее.

Придворный бежит к могиле, у которой уже стоит гроб, прикрытый полиэтиленом, ноги разъезжаются в мокрой грязи, гроб заваливается набок, выскальзывают направляющие веревки, и гроб некрасиво рушится в яму вместе с придворным. Тот пытается выбраться, вытолкнуть гроб, сделать все по правилам, суетится, скользит под дождем и снова падает под безучастными взглядами людей с зонтиками. Кто-то из русских зрителей тут вспоминал падение гроба на похоронах Брежнева.

Засыпанная землей могила отца Гамлета так и останется на авансцене, а по земляному полю будут то, подъезжая к зрителям, то, снова уезжая в глубину, двигаться подмостки с длинным столом и занавесом из золотых цепочек. Занавес раздвинулся -- на подмостках свадьба Клавдия и Гертруды. Стройная королева в белом брючном костюме, фате и неизменных темных очках манерничает, ластится к королю и с придыханиями поет что-то по-французски. Клавдий в галстуке-бабочке, взяв в руки микрофон, официально всех благодарит. Грузный, отекший, с фигурой в форме груши Гамлет, неряшливо и жадно ест какую-то дрянь с одноразовой тарелочки.

Драматург Мариус фон Майенбург, давно работающий с Остермайером и уже переписавший для него ибсеновскую «Нору», сделал осовремененную версию «Гамлета» -- грубоватую и упрощенную, но сохранившую структуру оригинала. Ничего не теряется, но от скорости, с которой один герой превращается в другого, а потом в третьего, у зрителей начинает кружиться голова. Сняв парик и очки, дива-Гертруда оказывается тоненькой, юной, любящей Офелией с девчоночьим конским хвостиком. Самоуверенный, глуповатый гансик-Лаэрт оборачивается трусоватым Розенкранцем, пузатый обжора Горацио -- Гильденстерном, а потом и Актером, крошечный самовлюбленный дурак Полоний -- Озриком. Причем в какой-то момент герои даже перестают менять туда-обратно детали костюмов, объясняющие в какой они роли сейчас. Это уже неважно -- все лица, пляшущие вокруг Гамлета, сливаются в сплошную толпу.

Собой остается только Гамлет (Ларс Айдингер) -- обрюзгший, несвежий великан с длинными волосами и ранней лысиной, раздражительный и неприятный. Он без конца валяет дурака: хрюкает, лает и, выбежав в зал, пристает к зрителям. Он кривляется и глумится: то вдруг, изображая ведущего концерта, вскакивает на стол и требует зрителей его поддержать («Е-е-е!» -- с готовностью вопит трехтысячный зал). То вместо ответа на вопрос Клавдия рушится, как подрубленный, лицом прямо в грязь, на могилу отца. То, согласившись участвовать в дуэли с Лаэртом, идет против шпаги с пластмассовой вилочкой, а увидев, что требуется бой всерьез, хватает лопату.

Этот Гамлет не отрывается от глазка видеокамеры, и то, что он видит, крупными расплывающимися картинами проецируется на занавес из колышущихся цепочек. Вот встреча с тенью умершего отца: Гамлет у камеры, а Горацио приподнимает к нему голову Клавдия, после свадебного ужина упавшего лицом в винегрет. И это огромное лицо, все в красных, будто кровавых подтеках, став лицом мертвого короля, говорит с экрана с сыном, то превращаясь в череп, то снова обретая человеческие черты. Вот смерть Офелии: где-то там, на подмостках, почти невидную за звенящими цепочками девушку заворачивают в полиэтилен, а на экране мы видим ее запрокинутое лицо в венке и руки, бьющие в бликующую пленку, будто в поверхность сомкнувшейся над утопленницей воды. Условно все: Гамлет отхлебнул и выплюнул в лицо Клавдию красный сок -- тот течет по лицу узурпатора, означая, что он убит. Даже толщина принца и то оказывается ненастоящей -- изображая в «Мышеловке» королеву, Гамлет в парике, чулках и кружевных трусах, ко всеобщему изумлению, выглядит вполне стройным юношей, но перед тем, как снова влезть в свои широченные брюки на подтяжках, он на глазах у публики надевает комбинезон с театральными «толщинками» и даже просит кого-то застегнуть сзади.

Спектакль, страстный, энергичный, напористый, полон замечательных деталей, но не собирается в связный рассказ. И тем не менее его хочется вспоминать по сценам, распутывать, пробуя, прилаживается ли одно к другому. Бог знает, может быть, когда «Гамлета» будут играть в небольшом берлинском зале театра «Шаубюне» и артистам не потребуется пробиваться к зрителям через стадионные расстояния, все как-то сцепится и соберется. Это имеют шанс проверить омские зрители -- к ним, говорят, «Гамлет» приедет этой осенью. А в Москву осенью нам обещают привезти другой спектакль Остермайера -- «Замужество Марии Браун» по Фассбиндеру придет на фестиваль «Сезон Станиславского».