Один российский политолог как-то сказал, что мечтает попасть на конференцию по орнитологии и узнать, делят ли птицеведы мир на «до» и «после» 11 сентября. И впрямь, такое ощущение, что еще немного -- и календарь поменяется: вместо BC (before Christ) и AD (Anno Domini) будет BSep11 и ASep11. Что значат две последние аббревиатуры, понятно. Да, перемены с того злополучного дня произошли большие. Но ожидавшиеся, если угодно, запланированные. Раньше или позже, они все равно случились бы. Возможно, не так быстро и не столь по-шекспировски. Так или иначе, они не просто укладываются в русло эволюции последних полутора десятков лет, но и не слишком выделяются на общеисторическом фоне. Так что пусть Бен Ладен не воображает, что развернул человечество в другую сторону.

Вернемся к календарю. Выше были упомянуты лишь христианские его символы. У мусульман другая точка отсчета -- «по хиджре» (переселение пророка Мухаммада в 622 году из Мекки в Медину). Мусульманский календарь не меняется. Как не меняется по своей сути восприятие мусульманами окружающего мира. Для исламской уммы нынешние события -- теракты в США и последовавшие за ними антитеррористические операции вместе с сопутствующими всему этому исламофобскими настроениями -- есть шаг назад на историческом пути. Нынешняя ситуация отлична от той, что была год назад. Но при всех этих катаклизмах особенно заметно постоянство того, что можно назвать цивилизационными константами. В данном случае речь идет об исламе.

И до, и после 11 сентября он остается самой молодой, самой обмирщенной, а следовательно, и самой политизированной религией. Единственной, которая продолжает распространяться географически. Причем если раньше речь шла о его продвижении почти исключительно по Африке, то теперь он осваивает бывшее советское пространство, распространяется в Европе, в которой, кстати, уже появились мусульманские государства.

Принципиально не изменилось сдержанно-подозрительное отношение к исламу Запада. Его, конечно, не воспринимают более как удачливую квазихристианскую секту. Зато тема вторичности Корана по отношению к Библии -- общее место при оценке главной священной книги мусульман. Но Библия вторична по отношению к иудейской Торе, а та, в свою очередь, -- к ранним языческим культам. Поиск священно-книжного «первородства» бессмыслен и провокативен. Тем более что приверженцы любой религии всегда останутся «при своих». Непросто приходится человечеству, каждая фракция которого держится только за свою абсолютную истину.

Сложные отношения между религиями соответствовали непростым политическим будням. Была и исламская экспансия в Европе, и Реконкиста на Иберийском полуострове, и крестовые походы, и колонизация, и национально-освободительное движение. Конечно, и христиане воевали с христианами, и мусульмане с мусульманами. Однако в противостоянии христиан и мусульман особенно остро и продолжительно сохранялась конфронтация идентичностей. Такая ситуация, увы, продолжается и сейчас.

Трудная модернизация

После 11 сентября одной из форм этих отношений стал террор-антитеррор, что негативно сказалось на взаимном восприятии носителей двух цивилизаций. Эта беда усугубляется. Во-первых, в христианском мире упирают на исламский характер терроризма (хотя и скандируют публично, что у террориста нет нации и религии). Во-вторых, у некоторых, если не сказать многих, мусульман, хотя бы на уровне эмоций, появилось чувство гордости: нашелся некто, кто сумел до смерти напугать самого богатого и самого сильного. То, что теракты в Нью-Йорке виделись местью или наказанием, сомневаться не приходится. Террор получал скрытую легитимизацию. Образ атакующего ислама становится привычным. Им пугают обывателя. За последние полгода тщательно удобрен посев исламофобии, читай -- взаимной вражды, которую не расхлебать и на сотне конференций по «диалогу между конфессиями».

Ислам, как религиозная доктрина и система ценностей, не подвергся жесткой трансформации -- реформаторству, подобно тому как это произошло в Средние века с христианством. Исламу сложнее адаптироваться к все более ускоряющемуся темпу всесторонней, зачастую скачкообразной и непредсказуемой эволюции соседнего с ним христианского мира. По большому счету у исламского мира пока нет ответа на длящийся уже не одно столетие глобальный западохристианский вызов, на многовековое превосходство Запада.

Наиболее рациональный и, скажем, разумный исламский ответ состоит в модернизации общества, его ускоренном реформировании. Речь не только об экономической реформе, но о трансформации общества, частичной корректировке его ценностей, культурных ориентиров. Все это немыслимо без переосмысления религиозных установок. Для доктринального ислама, претендующего на тотальную регламентацию жизни общества и индивида, этот процесс является особенно мучительным, если вообще возможным. Тем более что выглядеть он будет не иначе как «гонка за лидером», стремлением «догнать и перегнать» в ущерб собственной традиции.

На мусульманском Востоке модернизация будет восприниматься прежде всего, если не исключительно, как приспособление к Западу. Безоглядный призыв к модернизации способен вызвать комплекс неполноценности у мусульман. Восприимчива к модернизации верхушка, часть интеллектуалов. Общество же потребует скорой и значительной материальной отдачи. А ее никто, в том числе сами реформаторы, гарантировать не может. Любой самый честный и умный реформатор в мусульманском мире ходит по лезвию ножа. Иногда нож царапает, иногда убивает. О цене, которую часто приходится платить за ускоренную модернизацию, можно было бы спросить у шаха Ирана, у некоторых арабских президентов. Иных уж нет, а те далече.

И еще одна напасть -- может, и не такая уж страшная, но все же. На Западе модернизированных мусульман не принимают как своих. Там они всего лишь имитаторы. Чужие они и для единоверцев, поскольку в модернизации видится скрытая форма измены исламской традиции. В мусульманском мире водораздел между «западниками» и прочими после 11 сентября ощущается еще пронзительнее. Здесь четко обозначены полюсы «ислама модернизации» и того «чистого» ислама, который именуется салафией, фундаментализмом (с приставкой «нео» или без оной), исламизмом и т.п.

Салафия -- возврат к истокам

Сразу оговорюсь: спектр исламских идеологий невозможно свести к двум антагонистичным полюсам. Он куда многомерней, в нем великое множество тенденций, в том числе внутренне противоречивых. Автор оставляет за скобками идеологические изыски, сосредоточив внимание на двух крайних позициях, носители которых являются главными действующими лицами в трагедии, которую американский исследователь Бернард Льюис выспренно, но точно определил: The Revolt of Islam -- «исламский бунт».

С одной стороны, салафия, т.е «призыв ориентироваться на образ жизни и веру раннемусульманской общины», на создание исламского государства в качестве альтернативы западной модели и ее подобий в современном мусульманском мире, -- утопия. Возврат в золотое прошлое невозможен. С другой стороны, большинство нынешних салафитов не столь примитивны, как их порой представляют. Они не против новаций и принимают на вооружение многие достижения оппонентов. В основе идеального государства они видят и раннеисламскую традицию с ее идеалами социальной справедливости, и властное единоначалие, шариат в качестве единственного закона. Во всяком случае их модель внешне может представляться не столь абсурдной и приемлемой для мусульманского общества.

Она привлекательна для многих обездоленных мусульман, которые в повседневной жизни противостоят своим режимам, неспособным разрешить экономические трудности, своим большим и мелким начальникам, от президентов до начальников отделения милиции -- на Кавказе, в Центральной Азии, в Алжире или в Иране. Они за свое национальное исламское правление, с помощью которого мечтают добиться коренного перелома ситуации на своей земле, в своем районе. Для них ислам -- форма (и норма) социального протеста.

Но не все так просто. Политическая практика и идеология исламского радикализма не исчерпывается мечтами и протестом обездоленных. Среди последователей салафии немало людей состоятельных, пользующихся политическим влиянием, преисполненных религиозно-политической амбициозностью. Эти богатые салафиты, часто занимающие влиятельные политические посты, основатели и спонсоры могущественных международных исламских организаций, тоже испытывают комплекс неполноценности. Не от бедности, разумеется, а от неудовлетворенного политического и мессианского честолюбия. Рядом с ними фундаменталистские идеологи, конструирующие салафитские модели мироустройства, основанные на доминировании ислама.

Можно назвать их политическими авантюристами, но будет грубейшей, непростительной ошибкой игнорировать их преданность Идее. Большевики тоже были авантюристами и террористами, но никто не может отнять у них упрямой веры в свою правоту, в мировой коммунизм, во имя построения которого они натворили бед куда больше, чем исламские экстремисты. (Кстати, демократический Запад однажды пришел-таки к выводу, что с коммунистическими фанатиками все же можно сотрудничать.)

Верят ли богатые исламские фанатики, которым не чужд прагматизм, в возможность тотальной исламизации или в создание великого халифата? Верил ли циник Ленин в мировую революцию? Наивный Хрущев -- в скорую гибель капитализма? А чистая душа -- Шандыбин -- в победу коммунизма? Если да, почему бы не поверить и Бен Ладену? Веселее от этого, конечно, не станет. Скорее наоборот: честный, искренне творящий зло убийца опаснее любого проходимца. Робин Гуды от ислама полагают, что имеют моральное право требовать к себе уважения как минимум от своих единоверцев. И они этим самым уважением пользуются. Почва для исламских «глобалистов» глубока и обширна. Здесь и упомянутые выше социальные проблемы, и многочисленные конфликты, имеющие религиозный привкус.

Союз богатых и униженных

В мусульманском мире складывается устойчивое взаимопонимание между богатыми и бедными радикалами, которое трансформируется во взаимную материальную и политическую поддержку, в идеологическое единство. При этом совершено необязательно, что гипотетическое исламское государство в Чечне должно обязательно строиться на деньги «Аль-Каиды». У чеченцев есть и другие надежные и постоянные финансовые источники, хотя бы из самой России. Но то, что Бен Ладен -- свой для чеченских радикалов, а они, в свою очередь, составляют его аудиторию, совершенно очевидно.

У Бен Ладена и всех тех, кто попытается продолжить его дело, существует вполне тривиальная и эффектная харизма борца за справедливость и против зла, в данном случае персонифицированного в Соединенных Штатах. Штаты -- символ богатства, мощи, экспансии Запада, навязывающего свою волю обиженному и оскорбленному мусульманству.

Бен Ладен и иже с ним не просто заинтересованы в том, чтобы представить свои действия как борьбу мусульманского Востока против Запада, но еще и как религиозную войну, в которой они являются исполнителями воли Всевышнего. Бен Ладен не играет в религиозную войну. Он в нее верит. Он ее ведет.

Забавно, что в самый первый момент ему в этом невольно подыграл Джордж Буш-младший, призвав к крестовому походу. У обоих противников сработала цивилизационная (или конфессиональная) самоидентификация. С той лишь разницей, что у Бен Ладена это было осознанно, а у американского президента подсознательно. Светский прагматик Буш сразу отправился в мечеть исправлять сказанное. Но мусульмане первую реакцию американского лидера запомнили. В начале ноября прошлого года во влиятельнейшей газете арабского мира каирской «Аль-Ахрам» публицист Мустафа Махмуд обвинил Буша в «рассчитанном на несколько десятилетий крестовом походе». Акция же в Афганистане характеризовалась не иначе как «последнее сражение между истинным исламом и материалистической цивилизацией Запада». То, что на секулярном Западе выглядело оговоркой, на мусульманском Востоке -- стратегией.

Сегодня принято вспоминать, что талибов взрастили при деятельном участии США. Бен Ладена и Хаттаба именуют агентами ЦРУ, публикуются материалы о том, как готовили палестинских боевиков в СССР и ГДР. Все это так. Каждый хотел в своих интересах попользоваться грозной силой исламского радикализма, натравив его на своего соперника. Россия и по сей день состоит в прекрасных отношениях с Ираном, отнюдь не скрывающим исламистской основы своей идеологии. Запад же, в свою очередь, десятилетиями дружит с режимами Персидского залива, которые, как известно, отнюдь не препятствуют деятельности на своей территории разного рода исламских организаций и личностей, поощряющих исламский радикализм в разных уголках планеты. Не думаю, что после 11 сентября позиции заинтересованных сторон будут принципиально корректироваться. Тем не менее придется задуматься над тем, что исламский фундаментализм, как идейно-политическое течение и социокультурный феномен, не лучший объект для разного рода манипуляций. Он как та кошка, которая «гуляет сама по себе». И даже будучи периодически подкармливаема «вискасом», киска в конечном счете будет поступать в соответствии с собственными прихотями.

Эффект Афганистана

Не бывает исламистов наших, ваших и ихних. Кто-то считает, что с одними можно сотрудничать, с другими нет. Это -- сегодня. Завтра картина может измениться. Но в любом случае исламисты будут сражаться за себя. И Буш, и Бен Ладен действовали исключительно последовательно. Значит, война будет без компромиссов. Но как бы она ни завершилась, оба полководца (возможно, уже не сам Бен Ладен, а его преемник) объявят о своем полном успехе.

Непосредственно после сентябрьских терактов и энергичного начала антитеррористической кампании исламские радикалы затаились. В политической активности под лозунгами ислама наступила непривычная пауза. Но это не означает, что «исламское молчание» станет вечным. Ни сами теракты, ни борьба против терроризма не устранили истоков исламского радикализма, не решили глубинных кризисных проблем мусульманского мира.

Никуда не делась вера мусульман в возможность сотворения исламского государства. Его нет, но в сознании немалой части мусульман идея окончательно не провалилась. Осталась та самая надежда на возвращение «золотого века», который наконец-то докажет превосходство исламского образа жизни над всем прочим, даст возможность мусульманам ощутить если не превосходство, то, во всяком случае, равенство с ушедшим вперед еврохристианским миром. Осталось желание показать всем остальным, что ислам еще не сказал последнего слова.

История человечества слишком коротка, чтобы делать выводы о безусловном превосходстве какой-то одной социокультурной системы, равно как и вечно-безусловном господстве одного или группы государств над всем миром. Тем более что весь предыдущий опыт свидетельствует об обратном.

Но нам, людям, проживающим жизнь сегодня, не безразлично, кто в этом олимпийском марафоне без правил и пощады окажется первым на промежуточном финише, приходящемся на наш век. Завистливы были даже боги (античные). И уж конечно это чувство присуще современнику, которому всегда неуютно видеть, как его сосед по улице, городу, по планете живет богаче, чем он.

Бежавший в середине 1980-х из стремительно впадавшего в религиозный радикализм Судана местный мыслитель Абдулла Ахмед ан-Наим писал, что «жизненной необходимостью для мусульманина сегодня является оптимизм. «Как мусульманский оптимист, -- подчеркивал он, -- я верю в способность идей, если они выражены должным образом и вовремя, привести к значительным социальным и политическим переменам». По духу своему ан-Наим -- демократ и реформатор. Его оптимизм можно только приветствовать. Но не меньшие оптимисты и его оппоненты -- радикалы, которые по-прежнему верят в конечный исторический триумф их далеко не завершенной борьбы.

Думается, что один из геополитических разломов века будет проходить по отношениям западного и мусульманского мира, по их наиболее острым граням. Пройдет он и по телу исламского мира, в котором еще рельефнее обозначатся салафитское и модернизационное направление.

В связи с этим чрезвычайно важно, как пойдут дела в Афганистане. И не только для самого Афганистана. Если процесс деталибанизации станет необратимым и в стране будет дан старт реформам, то демонстративный эффект от них окажет неоценимое позитивное воздействие на сопредельные государства, в целом на мир ислама. Если перелома не произойдет, то для многих это явится свидетельством неспособности Запада решить восточные проблемы, породит у некоторых надежды на реставрацию (под псевдонимом) квазиталибского режима. Но что самое главное -- неудача в Афганистане станет доказательством невозможности одержать полную победу над религиозным радикализмом. Иными словами, даст ему новый импульс.

Вызвать его могут и неадекватные методы борьбы против терроризма, которая сегодня воспринимается чуть ли не как аналог борьбы против ислама, удары по иным мусульманским странам. Простор для фантазий велик.

Года четыре тому назад мы с коллегой Леонидом Сюкияйненом проводили в старейшем в Северной Европе университете в Упсале семинар, посвященный теории Самуэля Хантингтона о столкновении цивилизаций. Усилиями научной молодежи из Пакистана, Финляндии, Швеции, Великобритании, Индии, Норвегии, России и других стран Хантингтон был разгромлен.

И тогда я задал аудитории вопрос: ну почему все мы на протяжении долгих лет с упоением критикуем старину Хантингтона. Неужели в глубине души боимся, что он хоть чуточку (больше и не надо) окажется прав?