После него остались две книги. Одна -- поэтический сборник «Первое слово», изданный в Ярославле в 1979 году. О том, что Саша начинал со стихов, я узнал поздно и случайно, хотя знаком с ним был к тому моменту уже много лет. Узнав, не удивился: в годы нашей юности многие филологи азартно стихотворствовали, хотя пробиться в печать было трудно. Вовремя остановиться -- еще труднее. Агеев сумел. О поэзии он высказывался не часто, но в суждениях его (даже беглых, по ходу дела) чувствовались и отменный вкус, и неподдельная страсть -- так говорят о «своем». Не знаю, писал ли Саша прозу. Захотел бы -- смог.

Во второй его книге -- «Газета, глянец, Интернет. Литератор в трех средах» (М., «НЛО», 2001) «образ автора» не менее выразителен и памятен, чем литературные, социальные, политические сюжеты, сложившиеся в захватывающий и напряженно конфликтный «роман идей». Книгу составили тексты 1999--2001 годов -- Саша, незадолго до того чудом вернувшийся с того света, работал с ошеломляющей энергией. Жажда чтения сливалась с жаждой жизни. Всякая тогдашняя агеевская заметка (газетная, тонкожурнальная, сетевая) буквально обжигала, смысловое же их единство ощущалось совершенно непреложным фактом. Книга стала явью раньше, чем автор ее сложил и отнес в издательство. Ее императив был сильнее всегдашней агеевской горькой самоиронии. Других книг Саша -- в отличие от многих коллег -- не собрал.

Между тем Агеев был самым ярким критиком своего (нашего) поколения. Да и перебирая всех работавших последние двадцать лет членов нашего цеха, вровень с Сашей мало кого поставишь. Он был критиком Божьей милостью, и стало это ясно уже с первых московских публикаций преподавателя ивановского филфака (конец 80-х). Это было ясно в годы его работы в «Знамени», где Агеев сперва заведовал отделом публицистики, а потом выстраивал рецензионный отдел «Наблюдатель», как ясно было, сколь во многом Агеев определяет неповторимое лицо журнала. Это было ясно и после взрыва рубежа веков, когда тексты Агеева появлялись то там то сям (и в том же оставшемся для Саши родным «Знамени», где он вел рубрику «Предъявите контекст»). Это понимали не только единомышленники Агеева, но, кажется, и его литературные противники.

Да и как не понять, коли сохранилась у тебя толика интеллектуальной честности и элементарного чутья? Блеск письма, широта интеллектуальных горизонтов, верность литературе (и любимым писателям), внутренняя последовательность, непримиримость к тому, что Саша почитал фальшью и пошлостью (часто оборачивающаяся резкостью), удивительное сочетание сострадательности и требовательности, скепсиса и доверия к человеку -- все это просто бросалось в глаза.

Принявшись за критику примерно в одно и то же время, мы с Агеевым много спорили. В начале 90-х -- публично и резко, потом -- по большей части приватно, добродушно перемигиваясь (мол, знаю, что ты сейчас скажешь, -- и как не надоело?), но «не поступаясь принципами». Не знаю, что значили эти споры для Саши, а мне они были очень дороги. Расходясь с Агеевым по «последним вопросам» (или в оценках конкретных литературных новинок), я не сомневался ни в его искренности, ни в его бескорыстии, ни в его внутренней свободе. Тем большей радостью были наши (не столь уж частые) схождения, например, в давней любви к Томасу Манну или в приязни к сегодняшней прозе Леонида Зорина и Евгения Шкловского. Агеев «заставлял» меня перепроверять вроде бы сложившиеся вердикты -- много кого из современных нелюбезных мне писателей я перечитывал, дабы уразуметь, что же находит у них Агеев.

Хочется верить, что из статей, очерков, рецензий, реплик Александра Агеева сложится большая (и нужная) книга, что книгу эту будут читать не только друзья и коллеги Саши, что роль его в истории русской словесности рубежа веков будет достойно осмыслена, что напишут о нем и воспоминания, и аналитические работы...

Но это потом. А сейчас просто больно. Потеряли не только изумительно одаренного, но и редкостно мужественного и совестливого человека. Мы потеряли настоящего русского интеллигента. (Услышь Саша о себе такое, наверно, хмыкнул бы, а может, и нет. Он цену знал и своему сословию, и своему цеху, и себе самому.)

Светлая ему память.