В английском балете, поставленном на французский сюжет и два сезона назад перенесенном на русскую сцену, появился в главной роли французский танцовщик, возведенный в ранг этуали «Гранд-опера» танцовщиком некогда российским. Манюэль Легри, мгновенный старт карьеры которого двадцать лет назад был определен Рудольфом Нуриевым, в среду станцевал кавалера де Грие в спектакле Кеннета Макмиллана на Мариинском фестивале. Диана Вишнева стала его Манон, и эта впервые работавшая вместе на сцене пара разыграла классическую историю, дружно позабыв про планы хореографа.

Макмиллан после легендарных лондонских гастролей Большого театра (тех, где Уланова была Джульеттой) присягнул на верность теории и практике драмбалета и сочинил спектакль обстоятельный, подробный, многолюдный. На постоялый двор въезжают и уезжают с него кареты, торжественно вышагивают бродяги, то ли приударяя за проходящими дамами, то ли присматриваясь к их кошелькам. Игорный дом практично совмещен с публичным (занят и мужской, и женский кордебалет). И даже в Луизиане, где оказывается в третьем акте сосланная героиня, ни один нищий не шатается без дела -- у каждого подразумевается своя биография и имеется своя задача. От главных актеров требуется достоверно, по Станиславскому, изображать жизнь человеческого духа. Вишнева и Легри это делать отказались.

Не было «достоверной» Франции. Не было МХАТа на Мариинской сцене. Была Франция, выдуманная поколениями наших людей, каждую весну «хотевшими в Париж», -- взбалмошная, отчаянная и легкая, чуть водевильная и чуть киношная: была Диана Вишнева. И была Франция настоящая -- расчетливая до скупости, самую патетическую фразу обозначающая, но не проживающая: был Манюэль Легри.

Премьер «Гранд-опера» с первого своего появления (весь в белом, как и положено, книжка в руках, по-пасторски опущенная в книжку голова, ноль внимания на бурную жизнь постоялого двора) до ареста возлюбленной (торжествующий злобный офицер и солдаты, мрачно выступающие из всех углов, не позволяющие скрыться, и герой простирает руки к Манон, стараясь все же не прорвать цепь конвоя) занимался балетным чистописанием. Поза готовилась -- осуществлялась -- готовилась новая. Иногда во время этого цикла можно было заснуть и проснуться (чему способствовал дирижер Густаво Плис-Стеренберг, весьма замедлявший темпы), но не уважать каллиграфию представителя «основоположников» (из французской школы когда-то вырос русский балет) было бы неприлично. Потому и Максим Хребтов, блестяще станцевавший непутевого братца Манон, старался не «перепрыгивать» почетного гостя, работая рядом с ним.

И лишь в болотах Луизианы Диане Вишневой удалось разворошить, растревожить партнера. И до того она его провоцировала, сияла, летала в чужих руках и обнимала так, что чуть не душила, -- но все было бесполезно. Когда героиня начала умирать, вот тогда де Грие заметался и застрадал, уже не думая о риторичности движений. И за то, что француз так горевал о петербургской Манон, проснувшийся петербургский зал ему все простил.