Выход в свет очередного (по нумерации -- третьего) тома Полного собрания сочинений и писем Жуковского (М., «Языки славянских культур») событие бесспорно радостное и значимое. Совсем недавно, отмечая 225-летие великого поэта, приходилось с тоской констатировать: замечательное издание, за которым стоят годы подвижнической и бескорыстной работы содружества филологов из Томского университета, не может стать читательским достоянием из-за привычной (но оттого не менее оскорбительной) нехватки денег. До сих пор утешаться приходилось тем, что из подполья вынырнула пятая часть задуманного двадцатикнижья (два тома лирики и два -- дневников), теперь -- с появлением «балладного» тома -- можно прибавить пафоса: сделана уже четверть дела.

Количественные показатели всей правды не говорят. Бесспорно, что эпистолярная часть собрания потребует особо тщательной и напряженной работы, сопоставимой с той, что была проделана при обнародовании дневников. Корреспонденция Жуковского огромна, прежние издания писем заведомо неполны, даже хорошо известные тексты нуждаются в радикальном пересмотре, а круг затрагиваемых в этом богатейшем эпистолярии сюжетов -- политических, литературных, религиозно-философских, бытовых -- ставит перед публикаторами (истолкователями) множество сложнейших проблем. Конечно, именно издания полной и комментированной переписки Жуковского ожидают с особым нетерпением исследователи русской культуры (истории, политики) первой половины XIX столетия. И ждать его им (нам), видимо, придется еще довольно долго -- тут проблема к «материальным сложностям» не сводится, а сетовать на исследовательскую неспешность позволит себе только полный невежда.

Совсем иной сюжет -- обнародование собственно литературного наследия Жуковского, тексты и комментарии к которому в целом уже готовы. Здесь пробуксовка издания вызывает тяжелую грусть, переходящую в раздражение. Да, поэтические тексты Жуковского по большей части доступны. (Хотя и тут необходимы оговорки -- некоторые поздние сочинения не переиздавались с дореволюционной поры; с духовной и политической прозой дело обстоит еще сложнее.) Но научные издания классиков (а Жуковский -- ключевая фигура в истории русской словесности) призваны не только (да и не столько) удовлетворять читательский интерес (кстати, новых приличных изданий Жуковского «для публики» у нас постыдно мало), но и суммировать наличествующие на сегодня знания о писателе, творческой истории и поэтике его сочинений, их бытии как в узком (время создания), так и широком историко-литературном контексте. Изучение наследия Жуковского в последние годы не стояло на месте -- его личность и его литературное дело специалисты представляют себе куда объемнее, чем даже тридцать лет назад, когда старшие из томских исследователей начинали примериваться к своему капитальному труду. Многочисленные новации, однако, распылены по разным ученым сборникам -- именно собрание позволяет увидеть картину в целом.

Так и происходит в новоизданном томе, посвященном главному и «знаковому» жанру Жуковского -- балладе. Той самой балладе, что вызывала раздражение неприятелей поэта и снисходительные усмешки его не слишком дальновидных литературных союзников. Баллады Жуковского выявили грандиозный лирический потенциал сюжетного стихотворного текста -- не теряя «занимательности» (она-то, как всегда, и влекла к «страшным историям» о злосчастной любви, мрачных преступлениях и вмешательствах нежити в человеческие судьбы обычного, то есть охочего до тайн, страстей и приключений читателя), они могли разворачиваться в сторону психологии или метафизики, приобщать к сокровенной стороне души и судьбы поэта, ненавязчиво объяснять читателю, сколь загадочен и тревожен окружающий его мир. «Экзотичность» баллад не понижала, а повышала уровень их достоверности. Их игровая стать (прямо манифестированная в метаописательном жанровом манифесте -- гениальной «Светлане») не снимала, но упрочивала внутреннюю серьезность этих непонятных (влекущих и дразнящих) безделок. Наделив новую русскую поэзию несколькими сквозными сюжетами, привнеся в нее отчетливо новые, но способные причудливо взаимодействовать с казалось бы отнюдь не «балладной» тематикой стиховые размеры, соединив повествование с исповедальностью, а обстоятельность рассказа со всегда ощутимой акцентированной музыкальностью (у наследников Жуковского его музыка будет всячески трансформироваться, выступать в разных и неожиданных обличьях, но и сохранять свой особый строй), «сии чудесные виденья» (слова Пушкина) отозвались и в мучительных фантасмагориях Лермонтова, и в заземленных историях Некрасова, и в суггестивных напевах Фета, и в иронически-торжественном ладе А.К. Толстого, и в мистических озарениях Блока, и в чеканно-маньеристской риторике Гумилева, и в стройных кошмарах Ходасевича...

Величие (и огромную строительную энергию, смысловую перспективность) баллад Жуковского видишь, разумеется, и при обращении к отдельным шедеврам (тут в равной мере важны в свою пору до дырок зацитированные «Светлана», «Лесной царь» или «Торжество победителей» и издавна пребывающие на периферии культурного сознания, но оттого не менее прекрасные «Ахилл», «Граф Гапсбургский» или «Алонзо»), но с особенной ясностью понимаешь, каким чудом мы обладаем, читая баллады подряд, отслеживая мотивные, интонационные, метрические переклички, улавливая авторские самокоррекции (Жуковский любил себя «переписывать», вовсе не отменяя «новым» текстом «старого»), повторяя таинственный четвертьвековой маршрут поэта от первых его балладных строк до последних, от Где ты, милый?/ Что с тобою?/ С чужеземною красою,/ Знать, в далекой стороне/ Изменил неверный мне;/ Иль безвременно могила/ Светлый взор твой угасила»./ Так Людмила, приуныв,/ К персям очи преклонив,/ На распутии вздыхала./ «Возвратится ль он, -- мечтала, --/ Из далеких чуждых стран/ С грозной ратию славян? («Людмила», 1808) до Свивайте венцы из колосьев златых;/ Цианы лазурные в них заплетайте;/ Сбирайтесь плясать на коврах луговых;/ И с пеньем благую Цереру встречайте:/ Всю землю богинин приход изменил;/ Признавши ее руководство,/ В союз человек с человеком вступил/ И жизни постиг благородство («Элевзинский праздник», 1833). Понятно, что в принципе такая возможность была у нас и раньше, но сейчас, когда каждая баллада сопровождена подробным (учитывающим работу многих исследователей) комментарием и сводкой основных вариантов, контуры жанра точно очерчены статьей Н.Ж. Ветшевой и Э.М. Жиляковой, а специфика балладного стиха Жуковского детально описана С.А. Матяш, единый (и разноликий), неисчерпаемо богатый балладный космос Жуковского кажется более близким, «обжитым» и в то же время многообещающим. Даже для тех, кому он и прежде был совсем не чужим.

Едва ли не в любой работе о Жуковском мы прочтем, что поэт двигался от баллад к повестям в стихах, сказкам, эпосу. Будем надеяться, что путь этих жанров (очередных томов собрания) к читателю будет менее тернистым, чем балладная тропа.