В Большом зале Консерватории, вероятно, никогда не слышали в таком изобилии английскую речь -- половину аудитории представляла британская колония в Москве, что, впрочем, никого не удивляло. В программе значились произведения Эдварда Элгара. Для любого британца музыка этого композитора значит то же, что файф-о-клок, романы Джейн Остин и утренний номер Times -- это неотъемлемая часть жизненного уклада, и наличие в вашей домашней фонотеке записи элгаровского Виолончельного концерта или оратории «Сон Геронтиуса» доказывают вашу приверженность национальным традициям. Изъятая из контекста музыка Элгара неминуемо теряет часть своего очарования, доказательством чего стал прошедший во вторник концерт РНО. Человеку, не причастному к викторианским жизненным ценностям, оставалось только гадать, почему эту добротную, но в общем-то довольно пресную музыку англичане возвели в степень абсолюта и национальной святыни. Тем более глупым кажется закрывать глаза на то, что муза не всегда посещала композитора -- тогда на свет появлялись откровенно проходные сочинения вроде увертюры «Кокэйн» и Интродукции и Allegro для струнного квартета и камерного оркестра, опрометчиво включенных в программу дирижером Джеймсом Джаддом. Играть такую музыку нужно либо гениально, либо не играть вообще. Глядя же на буйных ударников в «Кокэйн» или на грузную группу контрабасов в Allegro (маэстро Джадд зачем-то оснастил камерный состав десятью (!) контрабасами), понимаешь, что второй вариант явно предпочтительней.

Другую часть программы, впрочем, составляли два самых совершенных опуса Элгара -- элегичные «Загадочные вариации» и Виолончельный концерт. Гвоздем программы обещал стать последний из них, ибо в качестве солистки значилась Наталия Гутман. Элгар явно не из числа ее любимых и часто играемых авторов, но, вероятно, именно поэтому она обошлась с ним довольно авторитарно, играя суховато, без характерной романтической слезы, но с агрессивным драматическим напором. Она диктовала оркестру свои правила игры, и несколько растерявшийся дирижер едва поспевал за нею. По сути, Гутман играла совершенно свою музыку, непохожую на то, что написал мягкотелый, избегающей душевной неуравновешенности британец. Ее Элгар обрусел, обрел характерный славянский темперамент и эмоциональную раскованность. К бурному финалу, когда кульминации следовали одна за другой, английская чопорность исчезла вообще без следа, дирижер же, ради которого и организовывался этот проект, был окончательно оттеснен на задний план.