Самую скандальную, самую счастливую и, пожалуй, самую эстетически совершенную свою книгу заключенный Дубровлага Андрей Синявский (он же писатель Абрам Терц) завершил гимном искусству: «Оно уходит из эстетизма в утилитаризм, чтобы быть чистым, и, не желая никому угождать, принимается кадить одному вельможе против другого, зовет в сражения, строит из себя оппозицию, дерзит, наивничает и валяет дурака. Всякий раз это -- иногда сами же авторы -- принимают за окончательный курс, называют каким-нибудь термином, течением и говорят: искусство служит, ведет, отражает и просвещает. Оно все это делает -- до первого столба, поворачивает и -- ищи ветра в поле».

У Синявского меж абзацами невоспроизводимый на газетной полосе пробел. И после «ветра в поле» -- опять пробел. А дальше взрывная концовка:

«Некоторые считают, что с Пушкиным можно жить. Не знаю, не пробовал. Гулять с ним можно».

Так вот наш юбиляр всю жизнь и гулял. Ради этой свободы, этого «ветра в поле», этого «тире с пробелом» стоило променять тоскливое литературоведение на бесцензурную звонкую прозу (в сущности, глубоко вторичную), придумать «Абрама Терца», превратить незаурядного (и до сих пор неоцененного, оставшегося «в тени Синявского») прозаика Юлия Даниэля в «Николая Аржака». Стоило закрутить самоубийственный сюжет с публикациями на Западе, пройти сквозь Лефортово, следствие, советский шемякин суд, отмотать шесть лет в мордовских лагерях (год из назначенной «семерки» скостили). Стоило оставить любезное отечество, конфликтовать с эмигрантским истеблишментом, браниться с Солженицыным, привечать Лимонова, печатать в «Синтаксисе» дикое количество откровенной второсортицы. Стоило захлебываться позднеперестроечной эйфорией, оплакивать «расстрел парламента» (О каком, пардон, парламенте речь? О той советской власти, что, по словам ее вождя, была в праве «решить любой вопрос»? И о каком расстреле, коли ни на одном тогдашнем «парламентарии» царапинки не было?), распивать чаи в газете «Завтра» со славными парнями, что несколькими годами ранее иначе как «оголтелым русофобом» Синявского не звали, примириться с заклятым врагом Владимиром Максимовым на почве общей ненависти к «кровавому ельцинскому режиму». (Почему-то коммунистический режим такого трогательного единения не рождал.) Все стоило.

Виктор Шкловский, которому Синявский обязан не меньше, чем оба они -- Василию Розанову, не раз в статьях своих восклицал: «Свобода! Свобода, Санчо!» и тут же напоминал: «Это возглас Дон Кихота, вырвавшегося из дворца герцога». Подобно Розанову и Шкловскому Синявский очень эту самую «свободу» любил, и жизнь свою построил и прожил по ее законам. Только жить ему выпало не в пору «канунов», когда не было страшнее зверя, чем «интеллигенция», время от времени напоминавшая добрейшему Розанову о необходимости соблюдать некоторые приличия, отвечать за свои слова и знать удерж в фантазиях, припахивающих кровью. И не в пору «великих дел», когда Шкловский оплачивал право на экстравагантность (и на жизнь) чередой предательств, изворотливой халтурой, оправданием озверелой действительности. Тезис Шкловского о том, что Пушкину не нужна была только пуля Дантеса, а страдания, нищета и травля были нужны, прямо ведет к заклинаниям Синявского-Терца: «Искусство не боится ни диктатуры, ни строгости, ни репрессий, ни даже консерватизма и штампа». И дальше: о предпочтении, выражаясь по-нынешнему, «тоталитарного дискурса» всякой там «эклектике». Статья «Что такое социалистический реализм» 43 года назад написана, а звучит свежо. Прямо как Шкловский начала 30-х.

Синявскому выпало жить в пору «итогов» -- при огрузневшей, внутренне надорванной советской власти. Зубы у дракона были еще хоть куда («дело Даниэля и Синявского» тому далеко не единственный пример), но... Но и возможность риска, рывка, игры можно было почувствовать. Только потребен был для этого особый дар. Тот самый, что был у Синявского. (Свобода Пастернака, написавшего «Доктора Живаго» и не пожелавшего держать его под спудом, -- явление качественно иное.)

Эта рисковая (и при том хитрованистая) вера в «авось» создала Абрама Терца. Можно скептически относиться к его прозе -- по мне так, при любых поправках «на время создания», иначе и нельзя. (В опубликованном посмертно романе «Кошкин дом» печаль автора, что устал быть Терцем, громоздить Пелион на Оссу, изобретать велосипеды и открывать Америки, просто уничтожает вычурный сюжет и надсадный слог.) Можно не принимать всегдашнее «левачество» Синявского. Можно понимать, что главная мысль «Прогулок с Пушкиным» -- о внутренней «пустоте» нашего первого поэта -- не кощунственна, а банальна. (Об этом -- задолго до «Прогулок» -- твердили, меняя в оценке феномена плюсы и минусы, Полевой, Надеждин, Гоголь, Булгарин, Белинский, Писарев, Владимир Соловьев и т. д. Об этом -- после Синявского -- рассуждали темные отчизнолюбцы и законодатели постструктуралистских филологических мод. Что до обвинений автора «Прогулок» в том, что он, дескать, «Пушкина не любит», то они не только лживы, но и бессмысленны. Ну, любил. А дальше что? Велика заслуга -- любить Пушкина! Его, случается, и мерзавцы любят.) Много что еще можно.

Но нельзя забыть хмельной мечты о свободе, из которой родился Терц. Нельзя забыть, что легкокрылые «Прогулки с Пушкиным» писаны за колючей проволокой. Нельзя забыть, что Синявский напомнил нам о глубинной связи свободы и праздника. Слишком долго и слишком многими связь эта почиталась фикцией. Может быть, потому вся жизнь Андрея Донатовича Синявского и ушла на то, чтобы доказать недоказуемое -- полную тождественность свободы и праздника.