Пятьдесят с лишним лет хореографы, как могли, ставили «Золушку». Прокофьев сочинил ее в 1944 году, через год балет появился в Большом театре в хореографии Ростислава Захарова, еще через полгода -- в Мариинском (тогда Кировском), сочинял его Константин Сергеев. Потом «Золушка» стала мерцать в театрах провинциальных. Но ни один советский постановщик не посмел вслушаться в музыку, поверить ей. Делали -- более или менее успешно -- балет как сказку. Давно договорившись, что все балеты -- безобидные сказки (только этот взгляд классику и спасал). Вот и притворялись, что Прокофьев -- прилежный «продолжатель традиций». Не замечая насмешливости «продолжателя», его врачебно-диагностического хладнокровия и страха денди перед молохом общей жизни, вдруг прорывающегося в его музыке и ломающего маску автора -- надменного наблюдателя.

Во второй половине ХХ века слышать Прокофьева научились балетмейстеры за границей -- ближе всех подобралась к верной интонации Маги Марэн в Лионской опере, нагло разбавившая партитуру записанным на пленку детским лепетанием. При этом она ничуть не повредила сути: не бегущая с бала, а сползающая по ступеням, отчаянно за них цепляющаяся Золушка войдет в учебники как пример точнейшей интерпретации музыкального текста.

Во вторник первая попытка такой интерпретации была сделана в России: Алексей Ратманский выпустил премьеру в Мариинском театре. Оформлял спектакль знаменитый архитектор-»бумажник» Илья Уткин, и при открытии занавеса публика вместо еще привычного писаного задника обнаружила четыре железные лестницы, справа и слева от центра сцены, переплетающиеся попарно. Мгновенная декларация авторов: не будет житейской истории, жилья не будет. Не будет уюта, камина, даже метлы. Три дамочки -- блистательно-вульгарная мачеха (Юлия Махалина) и две дуры-дочки (Худышка -- Виктория Терешкина и Кубышка -- Маргарита Куллик) -- будут сидеть на жестких стульях, пока три извивающихся стилиста будут заниматься их прическами, и больше никакой мебели не обнаружится. Огромные лестницы создают ощущение потерянности людей на их фоне и недостроенности пространства одновременно. Они -- ожидание. И Золушка (Диана Вишнева) -- ожидание. Присматривается к манерным учителям танцев, пришедшим к ее сестричкам, к чему-то готовится.

К своему настоящему пространству, вероятно. Она вовсе не добрая простушка, эта Золушка. И Фея является к ней не потому, что она мила, а потому что она -- избранница. (Прокофьев, как всякий гений, верил в предназначение; Ратманский, как всякий артист балета, переваливший за тридцатник, знает, что трудолюбия для успеха недостаточно, -- нужен небольшой подарок свыше). В Золушке-Вишневой есть что-то от врожденного благородства героинь Одри Хепберн, от чувства, что все равно -- принцесса, в чем бы ни была одета и как бы себя ни вела. (В третьем акте, когда сестрицы будут готовы передраться, хвастаясь своими выдуманными успехами на балу, Золушка жестом отдаст им профессиональную боксерскую команду к началу схватки -- и с лукавым удовольствием на нее посмотрит... и вспомнится гитара, надетая в «Римских каникулах» на голову полицейского).

Настоящее свое пространство Золушка получит в конце первого акта, когда возникнет задник -- дивная графическая перспектива бального зала, а незадолго за тем спустившиеся часы (просто большой круг с изломанными линиями), развернувшись из вертикальной в горизонтальную плоскость, превратятся в дворцовую люстру. Вот там -- во втором акте -- она будет счастлива, там она будет в белом платье (а ранее -- элементарное обозначение подготовки к жизни, незначимости одежды: сарафанчик и на ногах -- репетиционные теплые гетры).

Искреннее чувство и соседствующая с ним, старающаяся прикрыть это чувство усмешка -- вот прокофьевская интонация. Ратманский точно ей следует. Постановка социальных диагнозов замечательно ему удается. (В первом акте -- трио парикмахеров, дуэт учителей; во втором -- публика на балу, готовая аплодировать даже неловкому движению Золушки после того, как на нее обратил внимание принц). Но злые и невероятно смешные вариации Мачехи и сестер на балу соседствуют с безотчетным движением Принца (Андрей Меркурьев), при виде Золушки крайне невежливо отдающего свой пиджак одной из соседствующих дам -- пусть подержит. И когда Принц путешествует в поисках пропавшей невесты, и ему предлагают себя не только дамы, но и молодые господа, -- это поставлено язвительно и весело, но лежащая в основе мысль ничуть не смешна: да, обошел весь свет. Выбор был. Никого не выбрал.

В финале, когда парочка все же воссоединяется (Золушка, не надеясь на поисковые способности принца, сбросила второй башмачок ему на голову), они надолго почти замирают, выключив для себя окружающий мир. А в этом мире на трех стульях располагаются охранники (бывшие парикмахеры) и оживленно, по-простому так треплются (слова неразборчивы, но слышны, интонация умиротворенная). Те, кто должен быть в коронах, -- рядом, охрана счастлива и спокойна. В XXI веке так кончаются сказки. На наших глазах у нового века вырос злой поэт, диагност и печальный лирик. Одним словом -- балетмейстер.