У любителей жаловаться на скудость и серость столичной музыкальной жизни находится все меньше поводов для недовольства -- последние годы в Москву с завидной регулярностью заезжают самые крупные представители мирового музыкального истеблишмента, и тот факт, что именно Москву выбрал для празднования очередной даты со дня своего основания оркестр Берлинской филармонии, говорит о многом. О том, что первопрестольная по-прежнему является стратегически важной точкой на музыкальной карте мира. О том, что здесь есть заслуживающие доверия организаторы (в данном случае Московская филармония). Наконец, о том, что здесь по-прежнему есть публика, способная по достоинству оценить качественное исполнение.

С публикой, правда, поначалу вышел конфуз. Берлинская филармония была категорически не готова подлаживаться под местные порядки. Время проведения концерта -- 13.00 -- было подогнано под прямой эфир телетрансляции на всю Европу, а начался он с того, что дирижер и оркестранты с кислыми лицами молчаливо выжидали, пока в зале рассядутся опоздавшие. После первой части Симфонии в трех движениях Стравинского, предложенной в качестве аперитива, ожидание повторилось: это у нас сердобольные бабушки запускают в зал припозднившихся во время концерта, а берлинские гости привыкли к тому, что до антракта все входные двери запираются на замок. Впрочем, все это не помешало сосредоточить внимание на главном, а именно -- на самом оркестре. С первых хлестких акцентов Симфонии Стравинского можно было с удовлетворением отметить, что коллектив Фуртвенглера и Караяна, ныне возглавляемый блестящим британцем Саймоном Рэттлом, по-прежнему поражает запредельным качеством звучания. Причем опус русского композитора был выбран будто именно для того, чтобы продемонстрировать это качество: аскеза оркестрового языка Стравинского, для которого эмоция не является сколько-нибудь значимым параметром, подчеркнула безупречную работу отлаженного организма берлинских филармоников. Слух выхватывал множество драгоценных деталей: поблескивающий благородным блеском тембр струнных, безупречный строй духовых, изысканность фразировки и аптекарскую точность каждого штриха. Berliner Philharmoniker иногда сравнивают с автомобилем высокого класса, и здесь это сравнение казалось уместным -- сложнейший маршрут, таящий множество ловушек, был пройден с такой легкостью, как будто элементарнее Стравинского в мировой музыкальной литературе нет ничего. В Скрипичном концерте Бруха, где сольную партию со всем надлежащим пылом вел Вадим Репин, Саймон Рэттл задал новые стандарты оркестрового аккомпанемента: навряд ли когда-нибудь мы слышали столь вдумчивый диалог солиста и оркестра, где ни одна фраза не была брошена вскользь и ни один вопрос не остался без ответа. В довольно предсказуемой драматургии концерта, обыгрывающей все стандартные романтические клише, берлинцы в ансамбле с Репиным услышали новые краски и подобрали для Бруха очень искреннюю, лишенную высокопарности интонацию.

Седьмая симфония Бетховена, исполненная во втором отделении концерта, стала предсказуемой кульминацией программы и настоящим триумфом Саймона Рэттла. Не отказываясь от высоких стандартов «большого симфонического формата», созданного в интерпретациях Бетховена Гербертом фон Караяном, Рэттл сумел придать ему удивительную живость и кураж -- трудно не восхититься, когда огромный оркестр звучит столь же легко и компактно, словно это барочный ансамбль, насчитывающий всего три десятка человек. Такого полнокровного и азартного Бетховена, наполненного жизнью в каждой ноте и в каждой фразе, в консерваторских пенатах, вероятно, еще не слышали, и Рэттл играючи перекрыл впечатление от Четвертой симфонии Бетховена, привезенной этим же оркестром несколько лет назад вместе с Клаудио Аббадо -- тогда Бетховен был все-таки многоуважаемым классиком, немного отливающим бронзой, а сейчас казался просто живым человеком.