Год от года открытие Московского Пасхального фестиваля -- мероприятия, как у нас любят говорить, государственной важности -- напоминает чинный церемониал, вроде смены караула у могилы Неизвестного солдата у Кремлевской стены: все рассчитано по минутам, и все всегда предсказуемо. Седьмой фестиваль, открывшийся в минувшее воскресенье, исключением не стал: сначала публика оживленно толкалась в фойе, ожидая окончания репетиции симфонического оркестра Мариинки (для которого репетиция привычно перетекает в концерт), затем были в меру скучные речи протокольных лиц, и только затем музыка, много музыки от Валерия Гергиева. Но то ли фестиваль был по счету уже седьмой, то ли все участники торжественного открытия уже устали от сложившихся традиций, но в какой-то момент устоявшийся ритуал дал осечку. Сначала Людмила Швецова, заменяющая Юрия Лужкова, забыла отчество маэстро Гергиева, за что зал наградил ее дружным гоготом, затем владыка Истринский Арсений, традиционно приветствующий собравшихся от Московской патриархии, удивил своей редакцией традиционного пасхального приветствия: выкрикнув в зал «Христос воскресе!» и получив в ответ «Воистину воскресе!», он, явно довольный услышанным, произнес «Спасибо!».

Так или иначе, атмосфера в зале разрядилась, и зал, наполовину состоявший из протокола, наполовину из консерваторских завсегдатаев, к моменту первого аккорда был полностью готов внимать музыке. Программа, надо сказать, была одной из самых удачных за последние годы: Гергиев и Мариинка предложили публике очень нетривиальное сочетание двух классиков, умершего и ныне живущего, -- Римского-Корсакова, 100-летие со дня смерти которого отмечается в этом году, и Родиона Щедрина, 75-летие которого отгремело в декабре года прошлого. Множество параллелей между одним автором и другим обнаружилось на самых разных уровнях -- оба любят красочный, сверкающий всеми тембрами оркестр, сказочную тематику, уводящую из реальности в неземные дали, оба отдают дань русскому фольклору, окрашивающему мелодические линии особой интонацией, наконец, оба обладают изумительным даром вскружить голову своей пьянящей ритмической пульсацией. Начав «Светлым праздником» -- увертюрой Римского-Корсакова, написанной на основе пасхальных песнопений, оркестр довольно быстро вошел в тонус и уже к середине сочинения забурлил узнаваемой гергиевской энергией. Сюита из «Сказания о невидимом граде Китеже» -- изящный четырехчастный цикл, объединяющий все основные моменты оперы, -- одарила Большой зал Консерватории фирменным мариинским звуком. Вдобавок к теплым, обволакивающим струнным и непобедимой меди, сказавшей свое веское слово в знаменитой «Сечи при Керженце», великолепными соло отличилась группа деревянных духовых, обычно остающаяся в тени рядом со своими медными соседями, -- гобойное соло Сергея Близнецова и вторящая ему флейта Дениса Лупачева в первой части сюиты «Похвала пустыне» создали дуэт не хуже оперного.

Родион Щедрин был также представлен сценическим опусом, адаптированным для оркестра, но не оперой, а балетом. От «Конька-Горбунка», первого блестящего прорыва в карьере композитора и одной из лучших балетных партитур второй половины ХХ века, надо думать, не отказался бы и Сергей Дягилев. Для Мариинского оркестра, нежившегося в изысканных ритмах и тембровых сочетаниях, чарующая легкость в обращении с непростой партитурой была естественной, наверное, именно потому, что он поднаторел в исполнении именно дягилевских балетов, в частности Стравинского. Реактивная энергетика «Конька» передалась и «Озорным частушкам», еще одному маленькому шедевру Щедрина, в котором Гергиев уже окончательно «отпустил вожжи», предоставив оркестру полную свободу волеизъявления и наслаждаясь слаженностью созданного им оркестрового механизма. И мало кто ожидал, что за таким развеселым финалом вечера последуют еще два биса -- поэтичное «Волшебное озеро» Лядова, сыгранное памяти Мстислава Ростроповича, и исполненный в честь сидящего в зале Леонида Рошаля фрагмент из «Жар-птицы» Стравинского, который стал связующим звеном между двумя главными героями концерта -- Римским-Корсаковым и Щедриным.