В Большом театре прошли мастерские новой хореографии -- ставший уже традиционным показ сочинений артистов, мечтающих стать хореографами. Показ этот проходит обычно на верхней (репетиционной) сцене театра, простых зрителей туда не пускают (только коллеги сочинителей, критики да родственники), и серьезному разбору представляемые работы, как правило, не подлежат. В этом году точно: вот мама-балерина сочинила совершенно пионерскую хореографию для сына -- ученика балетной школы, вот дипломированный артист сориентировался на местности, обнаружил, что в театре только что прошел первый тур конкурса на лучшую партитуру для детей, и выдал клоунский дуэт лисы Алисы и кота Базилио (намекнул, что как только будет назван окончательный победитель -- постановщика можно не искать, вот он, рядом). Но все эти домашние радости (да-да, я понимаю, что «другого народа у нас нет» и что могут артисты, то и ставят) так и остались бы разговором для репетиционных залов, гримерок и служебных лифтов, если бы в программу мастерских не были добавлены номера из «Скрябинианы», сочиненные Касьяном Голейзовским почти полвека назад.

Прецедент уже был: мастерские не всегда собирали только свеженькие сочинения артистов. В одной из прошлых программ были показаны образчики работ Юрия Бурлака по реконструкции текстов старинных балетов. Показ прошел блестяще, балетный народ восхитился, критики одобрили, начальство долго подумало -- и в результате хореографа позвали на постановку в Большой, где он вместе с Алексеем Ратманским и сделал в прошлом сезоне совершенно замечательного «Корсара». Теперь, судя по всему, планировалось что-то похожее: проба на верхней сцене, обсуждение и (в перспективе, если все удастся) появление программы в репертуаре. Планировалось, но, кажется, не получится, хотя показ прошел очень удачно. Против наследники Голейзовского.

Хореографа-новатора, то шедшего вровень с эпохой и прорисовывавшего в текстах мощь мускулов восставших рабов и отвагу советских людей, готовых запросто свернуть себе шею ради триумфа советской науки/искусства, то продолжающего быть революционером тогда, когда это уже было не модно (и почитаемая им нагота обзывалась порнографией), на этом свете нет уже тридцать восемь лет. Его постановок нет в репертуаре; очень немногое записано на пленку. Пока (тьфу-тьфу-тьфу!) живы люди, работавшие с ним, пока они могут рассказать-показать, как все это выглядело, самое время воскрешать сочинения человека, скрепившего собой балет еще дореволюционный с буйными шестидесятыми. Это наша история, и -- редкий случай -- история, за которую не стыдно. Она вот-вот может исчезнуть. Почему же наследники хореографа собираются подавать в суд из-за показа этой программы в Большом?

Потому что балет одели не так, как они хотели. Костюмы для новой постановки были заказаны Рустаму Хамдамову, а правообладатели желали, чтобы спектакль вышел в тех нарядах, в каких существовал полвека назад. И пусть Алексей Ратманский зачитывает письма Голейзовского, где тот прямо говорит, что те костюмы ему не нравятся. И пусть всем известно, что вообще-то хореограф, в текстах отчетливо цитирующий рисунки на греческих вазах, предпочел бы, чтобы артисты выступали без одежды вовсе. И пусть старая одежда сработала бы против хореографии, превратив ее в экземпляр для музея истории танца, в то время как творения Хамдамова, вступив в полемику с пластикой, только подчеркнули ее неустаревшую актуальность -- все равно. Баба-яга против.

Что, собственно, плохого в костюмах Хамдамова? Я, признаться, не от всех в восторге, и одетая на одного из молодых людей юбка (по слухам, особенно растревожившая наследников) мне кажется чуждой этой хореографии. Не потому, что тут возможны какие-то гомосексуальные прочтения (дуэт совершенно гетеро-, мальчик с девочкой, прописанные вполне отношения), но потому, что юбка до пят закрывает ноги (а Голейзовскому всегда был важен скульптурный рисунок мускулов). И рисунок начинает апеллировать не к любимой хореографом Древней Греции, а вовсе даже к Японии, которую он явно в виду не имел. Но наряды, предложенные другим артистам, напоминают и об униформе почитаемых Голейзовским акробатов, и о вечном ветерке из двадцатых годов, что остался в его пластике навсегда, и это вполне удачные решения. Квинтэссенция в наряде Анастасии Горячевой, что танцевала «Мазурку», -- кокетливый дамский плащик (вариация на столь любимые Хамдамовым сентиментальные темы в дамских костюмах) практически прозрачен, а под ним суровая одежка гимнастки. Отличный, по-моему, ход.

Театр не впервые переодевает спектакли ХХ века, чтобы глаз зрителя не тормозил на вышедших из моды нарядах, а вцеплялся прямо в хореографию, пленялся ею, ею заболевал. «Класс-концерт» Асафа Мессерера и «Предзнаменования» Леонида Мясина уже сменили платья в процессе постановки, и получилось очень хорошо. Смогут ли наследники Голейзовского привыкнуть к мысли, что их великий родственник не обязан всегда носить костюмы «Москвошвея», -- неизвестно. Если нет -- значит, Большой театр ждет судебный процесс, который, несмотря на осторожные оговорки в программке (там не было указано, что это хореография Голейзовского, а говорилось, что «по мотивам»), он скорее всего проиграет. Театру, должно быть, это будет стоить некоторого количества денег, а Голейзовскому... ох, боюсь, что хореографу это обойдется куда дороже. Его тексты просто никто больше не возьмется ставить, и хореография почиет с миром. Зато в историческом костюме.