На нынешние гастроли Нового Рижского театра, которые фестиваль NET устраивает к своему десятилетию в рамках сезона латышской культуры с помощью ФАКК и Фонда Михаила Прохорова, давно любимый в Москве режиссер Алвис Херманис привез три постановки. Начали с уже бывавшего у нас европейского хита по рассказу Татьяны Толстой «Соня», завершат гастроли завтра совсем свежим ностальгическим спектаклем «Звук тишины», о рижской премьере которого мы уже писали. А кроме того, мы увидели уникальное представление в жанре документального театра «Латышские истории» -- две части из шестичастного спектакля, идущего в Риге уже четвертый год.

У нас Херманиса знают в первую очередь как поэта деталей -- в погруженном в советский быт «Ревизоре», стариковской рижской коммуналке «Долгой жизни», подробнейшем блокадном житье хлопотливой Сони быт, сгущаясь, вырастал до высоких обобщений бытия. В этом ряду спектакль «Латышские истории» выглядит почти подвигом самоотречения и уж точно радикальным жестом, вызовом по отношению ко всему театру, который существует вокруг. Почти во всех историях сцена пуста -- на ней только стул и актер, обращающийся к залу, будто к собеседнику. А в этом одном актере все -- и подробность деталей, и высота обобщений.

Год назад в интервью нашей газете Херманис рассказывал, как этот спектакль возник: каждый из двадцати актеров театра должен был познакомиться с каким-то человеком и в течение полугода очень близко с ним общаться. В результате все актеры сделали свои получасовые представления-исследования, портреты этих людей. Так получилось двадцать маленьких спектаклей, которые, соединяясь по три-четыре вместе, шли шесть вечеров. Нынешние гастроли режиссер предварил словами: «Нам показалось интересным обратиться к жизненным историям тех людей, о которых публично интересоваться не принято. Мы ищем людей, чья жизнь достигла уровня некоего поэтического обобщения». Для московского показа Херманис сам выбрал из этих двадцати историй шесть, и их будничные названия звучали почти как оглавление в детской энциклопедии профессий: «О солдате», «О воспитательнице детского сада», «О водителе автобуса».

Разумеется, эти мини-спектакли не имеют никакого отношения к популярным рассказам о профессиях, но обобщение «водитель автобуса» -- единственная возможность хоть как-то назвать никому не известного человека, чей портрет мы мгновенно и с некоторой неприязнью узнаем. А потом видим, как медленно сквозь точно схваченный типаж плебея-мизантропа, со склочными интонациями, советскими заштампованными мозгами и кружащими на одном месте темами разговоров, проглядывает реальная судьба несчастливого человека (его играет Вилис Даудзиньш).

Все актеры строят отношения со своими персонажами по-разному. Например, Гунарс Аболиньш, которого мы только что видели в роли романтичной толстухи Сони, играет шестидесятипятилетнего бывшего моряка, постоянно переходя с собственного голоса, которым он рассказывает об одиноком старике -- разносчике новостей в маленьком поселке на краю Латвии, на хриплый, кашляющий говор старого балагура. Моряку единственному выстроена маленькая декорация -- кусочек старой кухни со следами вечного ремонта, и с той же обстоятельностью, с какой Аболиньш в роли Сони готовил курицу, теперь он по-холостяцки кипятит чай кипятильником, раскладывает старую газету и топором рубит на колоде рыбу для кошки.

Еще одна героиня спектакля -- нежная Мария, воспитательница детского сада, которую играет Гуна Зариня. Она сидит на кроватке, застеленной детским бельишком, на фоне экрана, где показана спальня со спящими детьми, и рассказывает о своей жизни, мешая собственную судьбу -- деревенское детство, развод, дочка, новые знакомства -- с трогательными рассказами о малышах, с которыми она работает. А ко всему этому Гуна добавляет как будто «от автора» истории про сварливую квартирную хозяйку и всякое другое. Мария всплескивает руками, откидывает длинные волосы и вообще ведет себя и говорит смешно и очень по-девичьи. Видно, что Мария мила актрисе, но так же, как и в других мини-спектаклях «Латышских историй», здесь есть понимание и много любви, но совсем нет комплиментарности.

Андрис Кейшс играет молодого солдата, завербовавшегося в Ирак, - бывшего деревенского парня, силача и драчуна. Тут чистый монолог героя, за спиной которого ничего, кроме занавеса, а в руках только вещмешок. И только уходя, актер скажет собственным голосом по-русски: «Я соврал только в одном: что Андрис поедет в Ирак. Он уже был там, и сейчас едет в Афганистан, и сам очень рад этому». Перед нами уверенный в себе любимец девчонок, он улыбчив и немного смущен, как человек, не привыкший говорить перед зрителями. Он мнет на коленях руки, но постепенно осваивается и рассказывает про строгого «фатера», которому он «дал по тыкве», про бабулю, которая его воспитала, про то, как тусил с девчонками и что бородка у него была почти как у Гребенщикова, как обманывали его работодатели и что в солдаты он пошел, чтобы прокормить «мелкую» (дочку). Тут он демонстрирует, как его учили мыться целиком из литровой бутылки (подмигивает зрителям: «Ну что, первый ряд выдержит у нас?») и камуфлировать красками лицо («Один чувак в роте говорит: «Ну ты чистый Шрек!»). (Надо сказать отдельные слова восхищения синхронному переводчику Сергею Тимофееву, одинаково точно воспроизводившему в русской речи как строй стариковских баек моряка, трафаретную речь водителя автобуса и молодежный сленг солдата, так и сентиментальный девичий язык.) Херманис рассказывал, что Кейшс вместе со своим героем прошел солдатскую подготовку, чтобы служить в пустыне, и нам ясно, что персонаж, который сейчас сидит перед нами, уже не Андрис Кейшс и не Андрис-солдат, это кто-то третий, образ которого, узнаваемый, как близкий знакомый, оказывается не просто наблюдением, а искусством, родившимся из обыденной жизни.

По многим параметрам «Латышские истории» -- театр экспериментальный, и как всякий эксперимент он работает в пограничной области, пробуя, преобразуется ли выбранный им предмет в искусство или нет. Среди шести показанных в Москве историй по крайней мере две, по-моему, так искусством и не становятся, но тот отрицательный результат, который получен, -- тоже важный результат.

Одна из историй, которую играли бывшие детдомовцы, монтировщики и актеры НРТ Антон Замышляев и Евгений Исаев, так и называлась «О воспитанниках детского дома». С веселым простодушием артисты рассказывали о себе -- о том, как маленькими их обижали, как потом они ходили в драмкружок и их бесплатно пускали в Русский драматический театр, как играли они потом для детей на празднике у какого-то криминального авторитета. Каждый из исполнителей был по-своему артистичен, но скорее так, как артистичны весельчаки в своей компании. Никакого отчуждения актера от персонажа не происходило, и смеяться над их дуракавалянием и байками, рассказанными не за дружеским столом, а со сцены, почему-то казалось неловким. Искусства в этом не было.

Итог еще одной истории выглядел серьезнее. Называлась она «О женщине -- водителе такси». Это суховатый и отчужденный рассказ Яны Цивжеле о немолодой таксистке, центром которого оказывалась история о том, как ее героиню с мужем пригласили вести свадьбу и во время празднования муж умер от инфаркта, но никто сразу этого не понял, и свадьба продолжала идти и записываться на любительское видео. Яна говорила, как героиня пригласила ее домой и сама предложила посмотреть свадебное видео, где подробно заснято, как умирал ее муж. А потом в спектакль по ее просьбе это видео вошло. Когда-то Алвис вспоминал, что на премьерный показ героиня-таксистка даже пришла в том самом платье, которое специально сшила для той смертной свадьбы, и потрясение, которое вызывала эта история, было сильным. Но на московском показе взбунтовалась техника: дважды на экране за спиной актрисы-рассказчицы нам пытались показать видео, но оба раза мелькающий любительский фильм застревал, как только сюжет подходил к самой смерти. Бог знает, быть может, если б мы ее увидели, что-то бы щелкнуло, переводя ее в область искусства, и реальная драматическая история обрела бы высоту катарсиса. Но проверять это не очень хотелось, а без того смотреть любительскую съемку было тяжело -- она вызывала ощущение болезненности, а зрители чувствовали, что проявляют неуместное и неловкое любопытство к чужому горю. Искусством это не становилось, зато делалось ясно, что иметь дело с реальной жизнью очень страшно.

Не знаю, насколько популярны «Латышские истории» в Риге, не сомневаюсь, что это не такие хиты, как «Соня» или «Долгая жизнь». Но как театральный эксперимент, как исследование возможностей этого искусства «Истории», пожалуй, стоят не меньше. Потому что, как ни крути, все равно нет ничего интереснее живого человека. И мне бы хотелось увидеть оставшиеся 14 историй.