«Медный закат» («Знамя», №2) -- пятый монолог Леонида Зорина. Четыре предшествовавших ему коротких, но очень густых повествования публиковались тем же журналом в позапрошлом и прошлом году. Жанровая общность подчеркивала резкие различия зоринских героев. Что общего между давно ушедшим великим писателем, лицо которого читатель угадывает почти сразу, хотя имя так и не появляется в тексте, обрывающемся на всем памятных словах Ich sterbe («Он»), жестким современным карьеристом высокого полета, до прототипа которого, в сущности, нет дела («Восходитель»), заведомо безымянным сочинителем, что, «расчетверившись», с интервалом в столетие (1703--1803--1903--2003) мучительно размышляет о том, как оставляют нас София-Мудрость и три ее дочери («Письма из Петербурга»), и Зиновием Пешковым (братом Свердлова, приемным сыном Горького, сподвижником де Голля, национальным героем Франции), жизнь которого невероятнее любого авантюрного романа («Выкрест»)? Только то, что Зорин расслышал итоговую исповедальную, по сути, даже в «Письмах из Петербурга» -- внутреннюю, речь каждого, нащупал в чужом свое, позволил выговориться.

В «Медном закате» повествователь приближен к автору настолько, насколько вообще это возможно. «Я» здесь означает «я». Лирическое начало дышало в прозе и пьесах Зорина и раньше, но такой силы еще не обретало. Даже в мемуарном романе «Авансцена» и своде «записей для себя» («Зеленые тетради»), увидевших свет в прошлом десятилетии.

Зорин вспоминает 1974 год -- год своего пятидесятилетия. «Смотрю на небо цвета смолы, на плотно вбитые желтые гвозди и говорю себе: остановись, нечего выпячивать грудь, бодро топорщиться и бодаться. Что жизнь могла тебе дать, то она дала. Спасибо.

Как все, что со мной происходило, это прощание, разумеется, было и ранним, и преждевременным <...> И сам я с рожденья был ранний овощ. А молодость была слишком близкой, поди примирись, что со мной ее нет.

Теперь-то мне уже стало ясно -- в ту пору она еще не изошла, еще колотилась в ребра под сердцем. Потому так горько и тяжко давалось прощание, так обидно осознавалась другая реальность, и больно было менять свою кожу».

В тот год Зорин написал две, кажется, самые известные свои пьесы. Одна -- «Покровские ворота», герой которых Костик Ромин позднее будет нести тяжкий груз сомнений и горестей своего автора-двойника, но в сознании публики останется победительным счастливчиком. Другая -- «Царская охота», последняя настоящая трагедия на русском языке. «Зачем этой несчастной женщине был нужен трон, а графу Орлову -- царская ласка? Ответить можно было подробно». И Зорин дает вариант ответа, мудрый, печальный, предощущаемый теми, кому дорога его трагедия, но меркнущий перед ответом коротким: «А глупы люди». О том же говорит он чуть выше: «Мы виноваты. Все мы, кто есть на этом свете, бездарно распорядились планетой. Сперва мы перекроили облик, потом изувечили ее суть. Все мы должны ответить за наши помыслы и деянья -- вот и уйдем одновременно с этим закатывающимся солнцем. И проигранной нами землей». Тут-то, опережая и готовя вопрос о несчастных героях «Царской охоты», и звучит, дабы навсегда запасть в душу автора, поэтическая формула. «Медный закат. Puesta cobrisa».

Разговор происходит в самой уютной и мирной стране нашей изувеченной планеты -- миниатюрной Коста-Рике. Собеседница -- прекрасная женщина, уроженка Чили, прежде учившаяся в ГИТИСе режиссуре и поставившая в каком-то областном театре третью (по хронологии -- первую) прославленную пьесу Зорина -- «Варшавскую мелодию». Была встреча в Москве. Нечаянно выпало свидание под ласковым коста-риканским закатом. Потом придет короткое письмо, последние слова которого: «Я буду помнить. Тр-р-р...» Скрипящее междометие отсылает к ключевой (не лучше ли сказать -- замковой?) реплике «Варшавской мелодии»: «Я даже отчетливо слышу звук, с которым дверь за тобой закроется. Тр-р-р... И больше тебя не будет». Потом пройдет тридцать лет и три года, и автор «Варшавской мелодии», «Покровских ворот», «Царской охоты» и «Медной бабушки» (пьесы об алчущем покоя и воли Пушкине; о ней конечно же говорилось под медным закатом блаженной маленькой страны) произнесет свой монолог. Добавив к привычному определению жанра эпитет «прощальный».

Я не могу и не хочу излагать этот монолог «своими словами», фиксировать «смыслы» или «противоречия», выстукивать свербящее в голове «но все-таки...». И тем паче ловить писателя на слове: какое же прощание, если в «Новом мире» (№2) напечатана замаскированная под «футурологический этюд» скорбно-ироничная притча «Островитяне», а «Знамя» анонсирует «Глас народа»? Я просто хочу, чтобы свет медного заката («Медного заката») лился как можно шире.

Я познакомился с Леонидом Генриховичом в 1975-м, на следующий год после того, как случилась история, ставшая ныне словом. Было мне тогда семнадцать лет.