Евгений Шкловский -- один из самых приметных современных русских рассказчиков. Сказал бы -- «ярких», но этот дежурный позитивный эпитет плохо подходит к мягко мерцающей прозе Шкловского, где психологическая точность плавно оборачивается таинственной недоговоренностью, легкое притчевое начало почти без остатка растворяется в неспешном и обстоятельном (на малом текстовом объеме!) воссоздании почти (снова почти!) знакомой повседневной жизни, а ирония неизбежно отзывается в общем-то нескрываемой грустью. Сказал бы -- «сильных», но и это слово уводит от сути совсем неагрессивной, обволакивающей и привораживающей манеры Шкловского. Впрочем, комплементарные характеристики, как правило, прихрамывают, а о моей приязни к работам Шкловского последних лет читатель уже и так догадался. Важно, однако, подчеркнуть: наш герой -- рассказчик не только успешный (о его предпоследнем, изданном в 2004 году, сборнике «Фата-моргана» приязненно отзывались вовсе меж собой не схожие критики), но и убежденный. Не знаю, обращался ли раньше Шкловский к «большой форме», но от публики он такого рода опыты утаивал. Даже образчик «промежуточного» жанра -- превосходную повесть «Лапландия. История одной болезни» -- автор не отдал в журналы (которые часто и, видимо, с удовольствием печатают его рассказы), а спрятал в «Фата-моргане».

Сходным образом обошелся он и с романом «Нелюбимые дети» -- многоходовая и многоплановая история о подростках начала 70-х годов, летом отправившихся в археологическую экспедицию, замыкает книгу «Аквариум» (М., «Новое литературное обозрение»). То есть книгу рассказов, в изрядной мере известных по журнальным публикациям и изящно сгруппированных в три блока -- «Сюрприз для Таты», «Аквариум» (две новеллы, одаривших разделы заголовками, -- незаурядные удачи), «Ягода-малина» (здесь обращу внимание на «Провал» -- рассказ о Чехове после злосчастной премьеры «Чайки» в Александринском театре; не зря ему отведена финальная позиция). Почему так? В том ли только дело, что «малые формы» Шкловского уже получили цеховое признание, а потому автору легче представать в наработанном амплуа рассказчика? Кажется, не только.

Шкловский ведет повествование, словно бы смущаясь его «романности». И это не причуда, а стратегия. На первый взгляд все выстроено с завидной правильностью: десять персонажей с тщательно прописанными характерами и прежним опытом (шестеро отроков-«гробокопателей»; четверо взрослых -- «мать-начальница» экспедиции, ее молодой коллега-историк, работяга-шофер и незаменимый «лишний», в данном случае фотограф); идеологические и поколенческие контраверзы; опорные мифологемы позднесоветской эпохи («бессобытийность», «тяга к прошлому», «карьеризм», «страх перед «органами» государства», «эскапизм», «мечты о Западе» и т.п.), каждая из которых может стать зерном отдельного сюжета; линия эротическая, линия детективная, линия еврейская, линия становления художника...

Линии эти вроде бы сплетаются в надлежащий прихотливый узор, но рисунок его (собственно сюжет) оказывается куда менее важным, чем общий смысловой фон, на котором он то проступает, то исчезает. Детектив (вокруг исчезнувшей иконы; сюжет для 70-х символический) наметился, но довольно просто развязался. Эрос свое взял, но совсем не так, как следовало ожидать. Ссоры, обусловленные различиями имущественно-социальных статусов мальчиков, разумеется, вспыхнули (и бедолага-еврей без шишек не остался), но никаких узлов не развязали. Как и противостояние со старшими, что началось, как водится, с сущей ерунды и почти (никак, думая о Шкловском, без этого словца не обойдешься) переросло в бунт, требующий властного подавления. И не в том тут дело, что искоренять дурацкую революцию, применять к разгулявшимся мальцам санкции, отправлять их к родителям вдруг оказалось некому, ибо «мать-начальницу» свалил аппендицит -- недуг терзал ее и раньше. И как обходиться с «нелюбимыми детьми» она, тоже никем не любимая, не знала и в лучшие -- начальные -- дни очередной экспедиции. Наверное, не так уж сильно отличающейся от всех прочих, где тоже рядом были настроенный на карьеру (и легкий романчик) неглупый, но скользковатый коллега-прагматик, забулдыга-шофер, грустный (изведавший почем фунт лиха) созерцатель, способный давать отвлеченно правильные «теплые» советы, и странные мальчики.

Да что же в них странного? Жгучая телесная тоска одного? Полунапускной цинизм другого? Еврейские комплексы третьего? Простодушная плебейская основательность четвертого? Самодостаточное обаяние пятого? Тяга к творчеству шестого? Всегда было -- всегда будет. Эка невидаль, отроческая бесприютность! Как посмотреть...

Советские семидесятые годы твердо полагали себя вечными. Будущее каждого виделось давным-давно кем-то нарисованным. Если шибко расстараешься, может, и украсишь судьбу более или менее приятной завитушкой, если совсем распустишься, может, и проиграешь соседу. Только и завитушка не бог весть как хороша, и проигрыш трехкопеечный. Какие уж тут романы, альтернативы, горизонты. Сын генерала не будет маршалом, потому что у маршала есть собственный сын. Имитация бунта в юности так же обязательна, как последующее остепенение. Влюбленность в прошлое (хоть в допетровскую древность, хоть в пушкинско-декабристскую эпоху, хоть в серебряный век, хоть в позднейшие -- кровавые и гибельные -- времена, которым, однако, слишком многие тогда старались приписать наличие «пусть ошибочных, но идеалов») подразумевает отсутствие реального будущего. И то чувство оставленности, сиротства, ненужности, с которым живут -- в ласковое (вегетарианское) время, в лучшую -- летнюю -- пору, на волжском приволье -- герои Шкловского. Не только дети (кстати, серьезного конфликта с родителями ни у кого из мальчиков нет -- и это важно), но и те, что считаются (да и по всем статьям должны быть) взрослыми.

Мы, постаревшие герои Шкловского, те, кому сейчас пятьдесят с копейками, знаем, как резко оборвалась эта «обыкновенная» и полагавшая себя неизменной -- антироманная -- жизнь. Очертания, которые приобрела другая -- меняющаяся, но пока длящаяся -- жизнь, во многом прочертились так, как прочертились, именно потому, что субъектами истории стали «нелюбимые дети». Не те, кого «никто не любит», но те, кто, и до седых волос доживши, болезненно и сладострастно культивирует свою «нелюбимость», отверженность, ненужность. Дай бог нашим детям быть умнее. Но это зависит не только от них.