Вадим Соломонович Баевский -- один из немногих ученых, что по праву (а не по диплому) может именоваться не историком литературы определенного периода, компаративистом, текстологом, стиховедом или иным специалистом «узкого профиля», а филологом. Один из пионеров применения точных методов в науке о словесности (предварительные итоги рискованных и трудоемких, но сущностно необходимых коллективных штудий Баевский подвел в книге «Лингвистические, математические, семиотические и компьютерные модели в истории и теории литературы» -- М., 2001); составитель и комментатор принципиально важных научных изданий поэзии Пастернака (двухтомник и однотомник «Библиотеки поэта» -- СПб., 1990, 2003); автор весомых работ о Пушкине, первой (и единственной) книги о Давиде Самойлове (М., 1986), компендиума «История русской поэзии. 1730--1980» (в 1994--2004 годах выдержал четыре издания -- и не мудрено, при всей спорности и неровности этой книги должно признать, что подобной ей нет), учебника истории русской литературы ХХ века (М., 1999, 2003); тонкий интерпретатор (а не заносчивый апологет!) такого ускользающего (и историческим контекстом словно бы дискредитированного) феномена, как «смоленская поэтическая школа» (превосходно подготовленный том Николая Рыленкова в «Библиотеке поэта» -- Л., 1981, емкая книга «портретов» Твардовского, Исаковского и Рыленкова -- Смоленск, 2006); исследователь и издатель наследия Леонида Семенова (см. «Время новостей» от 18 декабря 2007 года); профессор Смоленского университета, наряду с курсами истории и теории литературы читающий логику; научный руководитель множества кандидатских и докторских диссертаций... Исчислил я далеко не все, но вроде бы достаточно.

Оказывается, нет. С конца 1980-х Баевский публиковал в разных (и к разным читательским группам обращенных) изданиях мемуарные очерки. Теперь они собраны вместе. Книга, состоящая из трех частей («События», «Поэты», «Филологи»), называется «Роман одной жизни» (СПб., «Нестор -- История»). А могла бы называться, как одна ее глава (на мой взгляд, самая сильная и уж точно смыслообразующая, по-особому освещающая и структурирующая все повествование), -- «Счастье».

В этой главе рассказаны четыре истории. Первая -- о том, как пятнадцатилетний мальчишка буквально умирал с голоду в апреле 1945 года, но был спасен нежданно появившимся дядей, чья воинская часть проходила через Киев. Вторая -- о том, что браки свершаются на небесах. Летом 1950-го юный студент узнает о страшном несчастье прежде отвергнувшей его девушки (у героя-мемуариста в эту пору новый удачный роман): «Я поджидал ее на пути от университета к дому <...> -- Я узнал, что твой папа арестован... (идет борьба с безродными космополитами. -- А. Н.) -- Ты хочешь меня пожалеть? -- воинственно спросила она, натянутая, как скрипичная струна. Нас учили, что человека надо не жалеть, не унижать жалостью -- уважать надо. А также, что если жизнь -- борьба, то жалость неуместна. В эти мгновенья решались наши судьбы -- двух перекати-поле под бурями двадцатого века». Юнец произносит: «Да. Она как-то сразу смягчилась. Струна не лопнула, а была спущена <...> Эта минута и принесла мне второй слиток счастья...» Третья -- о том, как в 1956 году учитель, работающий в донбасской школе, получил письмо от Пастернака. Прежде Баевский послал в журнал «Знамя» статью о напечатанных там стихотворениях из еще не открывшегося миру, но уже явившему свое имя романа «Доктор Живаго», а поняв, что журнал такого не напечатает, направил ее самому поэту. Позже, после описанной в той же главке единственной встречи с Пастернаком (январь 1959-го), уже выпустившим на волю роман, удостоенным Нобелевской премии и всесоюзно за то проклятым, Баевский сообразил, что его -- безвестного провинциального учителя -- «непроходимая» статья была единственным откликом на публикацию в «Знамени». «Доктора Живаго» он впервые прочитает только одиннадцать лет спустя -- на французском языке. (Худо в Смоленске с тамиздатом было.) История четвертая -- о неторном пути ученого, о первой статье, где Баевский обратился к точным методам (стимулированная идеями великого математика академика Колмогорова работа была одобрена классиками филологической науки академиками Виноградовым и Жирмунским), о становлении стиховедения, о докторской диссертации, которую ВАК не желал утверждать, покуда закрытую «черную» рецензию не перекрыл отзыв того же Колмогорова.

Разные сюжеты. Кто-то скажет: несопоставимые; дескать, одно дело -- жизнь и смерть, другое -- диссертация. По форме резонно, по сути неверно. Потому что во всех четырех историях речь идет о человечности и благородстве, о торжестве духа, о даре сочувствия и понимания. И о том, что бытие наше не сводится к жесткости, своекорыстию и подлости, к тому зловещему (во всех очерках) контексту, в котором «вдруг» (вовсе не вдруг!) вспыхивает счастье. И совсем не случайно в истории о загибающемся подростке возникает оговорка: «А весной сорок пятого дело до меня кое-кому было, только я узнал об этом позже. Соученики по вечерней школе и классный руководитель -- это был несчастный заморенный пожилой мужчина, одетый немногим лучше, чем я, однажды прямо во время урока у него из носа хлынула кровь, -- обеспокоенные моим отсутствием, пытались меня навестить, но на проходной их не пустили». Как не случайно (хотя внешне -- не к месту) в «пастернаковском» очерке сказано, что директор школы в шахтерском поселке был «замечательным» (другие -- и тоже светлые -- донбасско-педагогические воспоминания представлены в главе «Письмо, или Между правдой и молчанием»). Баевский отнюдь не лакирует свою биографию. Вот эпизод из времен, в общем, «вегетарианских»: ректор корит «вузовского работника» на переаттестации за... слишком большое число научных публикаций; логика железная: много пишет -- плохой общественник. Подобных скверных анекдотов (и «соответствующих персонажей») в книге (как не только в ушедшей, но и в сегодняшней жизни) хватает. А написана книга о другом. О счастье, которое невозможно, если ты не способен стереть случайные черты и увидеть в Пастернаке Пастернака, в Самойлове Самойлова, в Лотмане Лотмана, в друзьях детства, наставниках, коллегах, знакомых непреходящую ценность каждого из них, в мире труднонаходимый, но реальный смысл.

Вопрос «Что такое счастье?» был задан Баевскому кем-то из пятикурсников на лекции по теории литературы. Кажется, ответом стала не ключевая глава «Романа одной жизни», а весь этот роман.