Ровно семьдесят лет назад, весной 1932 года, 24-летний русский эмигрант основал во Франции продюсерскую компанию, которая стала со временем крупнейшей в стране, -- «Фильм Ариан» (поначалу она называлась «Фильм Мажестик»). Александр Александрович Мнушкин был человеком редкой специальности -- умел зажигать «звезды». Жерар Филип, Лино Вентура, Джина Лоллобриджида, Жан-Поль Бельмондо -- все это его питомцы. Александр Великий -- так коллеги звали его не только за немалый рост -- 60 лет верой и правдой служил кино. Президент Академии кино Франции, участник первых российских Конгрессов соотечественников, он ушел из жизни в 1993 году, оставив невероятное наследие: 300 картин. Впрочем, сама жизнь его была похожа на невероятный приключенческий фильм. В архиве парижского корреспондента газеты «Время новостей» Петра РОЗВАРИНА сохранилось интервью Александра МНУШКИНА, взятое незадолго до его смерти.

«Как-то один советский киноруководитель сказал мне, что «Фанфан-Тюльпан» от Москвы до самых до окраин смотрело более двух миллиардов зрителей. Значит, нет в России ни одного человека, который бы не видел этот фильм. А ведь мало кто знает, с чего наш «Фанфан» начинался...

1951 год. Сидим в конторе «Фильм Ариан». В Париже жарко и душно. Скучаем. На моем столе -- серенький сценарий, сентиментальная история. Кто-то говорит: «Такой фильм вытянет только Жерар Филип». А где он сейчас? Говорят, отдыхает в Марокко. Звоню в Марокко: «Жерар, хочешь сняться в мелодраме?» Он в ответ: «Я устал от грустных картин. Хочу чего-нибудь веселенького». Тоже выдумал! После «Идиота» задумал сниматься в комедии! Меня такой ответ даже обидел: «Тебе подавай какого-нибудь «Фанфана-Тюльпана»!» И слышу: «Почему бы и нет?»

Дело в том, что на днях мне как раз принесли сценарий «Фанфана-Тюльпана». Дрянь невероятная, скулы сводит!.. Но идея любопытная: похождения персонажа из известной каждому французу детской песенки, чуть ли не народного героя. Приезжает с каникул Жерар Филип и спрашивает меня: «Ну, где «Фанфан»?» -- «Нет никакого сценария. Блеф все это!» -- «Но идея-то хорошая!» Звоню Анри Жансону, сценаристу. Он свободен. Набираю номер режиссера Кристиан-Жака, он тоже готов!

Чтобы был больше бюджет, задумали фильм как франко-итальянскую копродукцию. Значит, героиня должна быть итальянкой. Еду в Рим, в Чинечитта. Просматриваю несколько актрис. Тут мне и говорят: «Есть у нас такая девчонка -- Джина Лоллобриджида. Она еще почти нигде не снималась, но очень красивая». Знакомят нас. И впрямь девочка хороша, но уж такая у нее грудь большая -- в то время это казалось вульгарным для лирической героини. А Джина умоляет на плохом французском: «Дайте хотя бы маленькую роль! Я буду стараться...» Ну что с тобой поделаешь! Звоню из гостиницы Кристиан-Жаку: «Нашел героиню. Очень красивая. Но у нее такая большая грудь, что ни под каким корсетом не спрячешь!» Он мне: «Прекрати, Саня! У нас нет времени. Запаковывай девочку и вези быстрее на съемки!..» Подписываю контракт на совершенно проходную роль, а Джина на все готова: «Хочу сниматься! Хоть за гроши!»

Через две недели приезжает моя красавица в Париж. А мы уже раздули рекламу вокруг съемок: в аэропорту -- журналисты. Встречаем Джину. Пассажиры выходят, а ее нет. Кристиан-Жак смотрит на меня как на провокатора: «Ну где же она?» Я стискиваю зубы и поднимаюсь по трапу в самолет. Гляжу, сидит в пустом салоне моя девочка -- на голове какая-то дикая шляпка с пером -- и... ревет! Боже праведный, как я влип! Никто же, кроме меня, ее не видел. Скажут, какого воробья ты, Саня, привез?! Скандал!.. Сорвал с нее шляпку. Растрепал по плечам волосы. Припудрил носик -- и вперед на олимп славы! Упрямая девчонка оказалась. Я ей: «Джина, с твоей фамилией сниматься нельзя: язык сломаешь! Сделай просто -- Джина Лолло». А она: «Нет, моя фамилия моей и останется...» Несколько месяцев спустя «Фанфан-Тюльпан» вышел на экраны, и весь мир научился выговаривать ее фамилию».


«Революция кончается, когда становится скучно»

Александр Александрович был потрясающим рассказчиком. И на русском, и на французском. Впрочем, писать сценариев сам он никогда не пробовал ни на одном из подвластных ему языков.

«Над сценарием надо работать неторопливо, вдумчиво, а я всю жизнь спешил. Еще мальчишкой мне пришлось пройти сквозь такие испытания, что с тех пор каждый отпущенный Богом новый день рассматриваю как отсрочку перед смертью». -- Мнушкин сидит на низком диване-оттоманке, а за спиной в окне висит Эйфелева башня. Набережная Сены, самый парижский адрес.

«А ведь мы коренные петербуржцы! Мой отец был известным издателем, в нашем доме всегда было полно гостей: писателей, актеров, музыкантов. Помню, зимой я пошел к дедушке, на другую сторону Невы. Когда настала пора собираться домой, звонит отец: «В городе беспорядки. Выходи, встретимся на Троицком мосту». На Троицком мосту я стал свидетелем Февральской революции. Как сейчас, стоит перед глазами: я -- посреди моста, с одной его стороны скачут казаки, с другой -- атакуют матросы в бушлатах. Скользят на ледышках лошади. Пульки летят. Жандарм в круглой мерлушковой шапке кричит мне: «Уходи отсюда! Убьют!» А мне ничуть не страшно, словно передо мной снимался фильм. Странно, но кажется, будто я не видел мертвых. Все было храбро и весело!.. Когда в августе 91-го я увидел по телевизору, что творилось в дни ГКЧП у Белого дома в Москве, сразу вспомнил февральские дни 17-го: храбро и весело! Так, наверное, и делаются революции. Когда же становится скучно -- или приходит контрреволюция, или начинается террор».

«Годы просвещения» и «Страшные годы» -- так назывались два фильма, снятые «Фильм Ариан» к 200-летию Французской революции. Видимо, и вправду: с годами хочется заново взглянуть и на историю, и на себя в ней.

«Жизнь на излете. Я подошел к фильму о русской истории. Это будет рассказ о последних днях жизни Толстого: бегство из Ясной Поляны, раскаяние и духовное завещание. Реальное перемежается вымышленным, герои Толстого приходят к нему как живые люди. Сейчас этот фильм -- главный для меня».

Увы, но чаще всего именно главному в наших жизнях так и суждено оставаться не свершенным. Притчи о Льве Толстом Мнушкин так и не снял. Зато вошел в роль: парижские хроникеры его самого нередко стали называть барином. И в самом деле: в Александре Мнушкине чувствовалась та спокойная сила, которая была у любимых толстовских героев -- Пьера Безухова, Левина... Скрытый темперамент? Конечно. Щедрость души? И это тоже. Но главным в Александре Великом было его постоянство. В любви, в деловых связях, в дружбе.


«Мы поняли, что не в силах покинуть Родину»

«Преданность и доверие для меня -- ценности наипервейшие. Если следуешь этим принципам, жить становится значительно проще. Хотя, конечно, надо признать: мне всегда везло на друзей. Помню, Лино Вентура очень часто приходил прямо с утра к нам в контору, садился в уголок у окна и тихо сидел с газетой в руках, посасывая трубку. Обычно повторялась одна и та же картина: моя секретарша приносила Лино кофе, а он возмущался тем, что французы так и не могут научиться изготовлять «ристретто» -- итальянский черный кофе. Потом появлялся сценарист и режиссер Мишель Одиар, и все вместе мы шли обедать. Часто именно во время этих обедов и рождались идеи будущих картин: из газетного объявления, из строчки уголовной хроники...

Однажды Одиар принес мне книгу: «Прочти и подумай!» Прочел, понравилось. Звоню Лино: «Ты чем занят?» -- «Через час уезжаю на юг, на каникулы». -- «Можешь подъехать на минуту ко мне?» -- «Хорошо». Вентура взял книгу, обещал прочесть во время вакаций. А на следующий день спозаранку звонит мне: «Ты что за книгу мне дал?! Я больше спать не могу! Когда начинаем съемки?..» Так получился фильм «Под арестом», одна из наших последних работ с Мишелем Одиаром, человеком удивительно талантливым, но страшно богемным. Наши с ним деловые отношения я построил, платя ему заранее, как бы давая в долг. Иначе усадить Мишеля за письменный стол было невозможно».

По стенам -- книжные стеллажи и фотографии родных и друзей. Дочери, в одной из которых узнаю Ариан Мнушкин (вот, в честь кого назван «Фильм Ариан»!), известнейшего французского театрального режиссера. («К сожалению, мои дочки по-русски не говорят. Жена была англичанкой».) Жан Кокто («Конечно, делать фильмы из театральных пьес было занятием рискованным. Но у меня вообще несколько притупленное чувство страха. Первым моим фильмом с Кокто был «Двуглавый орел».)

«Фильм «Тревога в Средиземноморье» был моей первой продукцией. Я нашел сценарий о военной опасности, взял ссуду и вложил деньги в кино. Все вокруг чувствовали приближение войны, и картина пошла! Я разом заработал столько денег, чтобы самостоятельно финансировать те проекты, которые мне нравятся... И тут началось! Во время войны я выживал в Бордо, где «химичил» -- изготовлял на продажу эрзацы бульонов. Поймите, я так навоевался в Гражданку, что на всю последующую жизнь стал убежденным пацифистом.

...В России каждое лето наша семья отправлялась из Санкт-Петербурга на отдых. Сначала мы спускались на пароходе по Волге, потом лечились в степях кумысом -- считалось, что это очень полезно. И затем ехали в Крым -- на виноград. И лето 1918 года не было исключением.

Гражданская война застала нас в санатории Павликаново. Под Саратовым, где стояли эшелоны пленных чехов и словаков. Попавшие в русский плен во время первой мировой, они после того, как Советы подписали сепаратный Брестский мир, должны были депортироваться во Владивосток. С тем, чтобы на американских судах перебраться в Европу и там продолжить войну уже в рядах союзников. «Антанта» чехословаков вооружила, и их армия растянулась по огромному маршруту -- от Волги до Урала... В окрестностях Саратова появились банды «зеленых», которые грабили и убивали. Надо было бежать. Чехи согласились посадить нас на свой поезд. О, случай! В Челябинске, где наш эшелон застрял на перегруженных путях, я разговорился с дежурным по вокзалу. Он спрашивает: «А как ваша фамилия?» Говорю. «У меня как раз на Мнушкина письмо лежит». Оказывается, это отец написал. Он не смог присоединиться к нам в Саратове, его поймали большевики и арестовали как «буржуазного элемента». Тогда отец написал 25 писем во все крупнейшие города -- на вокзалы. Надеясь, что хоть одна-то весточка до нас дойдет. Писал, что его приговорили к смертной казни.

Мы остались с «чешским» поездом. Он казался нам единственной точкой опоры в рушащемся мире. В конце концов «братья-славяне» взяли меня на довольствие -- сделали своим вестовым. Я ездил на лошадке между «чешскими» эшелонами и, стараясь не попасть в засады и под артобстрелы, развозил депеши. Так наш поезд пробивался с боями два с половиной года. Дотряслись в теплушке чуть ли не до Владивостока. Там американцы предложили нам отправиться или в Европу вместе с чехами, или прямым курсом в Америку. Но мама отказалась. Мы поняли, что не в силах покинуть Родину. Возвращаться домой было некуда, мы осели в Иркутске...»


«Свою первую картину Бельмондо полностью провалил»

Герои многих фильмов Мнушкина ловко скачут на конях, искусно фехтуют. Если убивают, то только злодеев. И еще -- мстят, никого и ничего не боясь. Герои для Бельмондо. Тринадцать облетевших весь мир фильмов с Бебелем -- так зовут Жан-Поля Бельмондо во Франции -- сделаны «Фильм Ариан».

«С Бебелем меня познакомил Филип де Брока. Свою первую картину в «Фильм Ариан» -- «Любовник на пять дней» -- он полностью провалил, но это была не его вина. Просто у этого фильма оказалась несчастливая судьба -- картины, как люди: бывают те, которые заведомо неудачливые. Короче: на свой страх и риск я решил доверить де Брока ставить очень дорогой по тем временам фильм «Картуш», историю о благородном разбойнике. Сначала де Брока испугался: «А вы не боитесь, что я вам и эту картину запорю?!» Однако потом решительно взялся за работу и поспешил удивить меня, предложив на главную роль Бельмондо. Жан-Поль был молодым, но уже достаточно известным актером, снимавшимся у таких режиссеров, как Годар, Верней, де Сика... Нам же нужен был герой не психологический, а силовой, отчаянный сорви-голова! И тут я опять решил рискнуть. В «Картуше» Бебель предстал перед зрителями как рыцарь без страха и упрека. Он впервые сел на коня и взял в руки шпагу. С «Картуша» начался фейерверк наших картин, в которых Жан-Поль прыгал с парашюта и покорял сердца, крушил челюсти и совершал акробатические трюки, усмирял диких зверей и проходил сквозь огонь, воду и медные трубы. «Великолепный», «Маргинал», «Частный детектив», «Страх над городом»...

Успех «Картуша» превзошел все ожидания. И мы с де Брока задумали сделать с Бельмондо еще один красочный фильм, причем на этот раз где-нибудь в тропиках, в экзотическом антураже. Денег у меня тогда было много, и мы решили отправиться искать «натуру» для съемок в дельту Амазонки. Буквально за день до отлета обращается ко мне Клод Леллуш. Хочет сделать картину о любви: Он несчастлив и любит Ее, Она несчастлива и любит Его... Ничего непонятно! До этого Леллуш уже снял три картины, и все они оказались коммерчески неудачными. «Вот что, -- говорю, -- ты подумай над сценарием, дождись нашего возвращения, тогда все и прояснится». Катаемся с де Брока по джунглям, ищем вдохновения среди лиан и пираний -- возвращаемся и начинаем делать «Человека из Рио». О Леллуше, честно говоря, я и позабыл... И тут выходят «Мужчина и женщина»! Без моего малейшего участия! Ой, как обидно!»


«К нам едет железный комиссар»

«Что и говорить, сама жизнь подсказывает порой такие сюжеты!

...В Иркутске нас с мамой и сестрой определили на квартиру к странному человеку, который представился оперным певцом. Потом выяснилось, что он был кантором в синагоге. Впрочем, сути это не меняет, жили мы с соседом по коммуналке мирно. А мама не вставала с кровати -- после того как она переболела черной оспой, у нее отнялись ноги. Один голодный день шел за другим, но вот как-то является к нам представитель комиссариата и ласково так спрашивает: «Вам чего-нибудь нужно? Не стесняйтесь, приходите, мы поможем!» -- «Что вы, у нас все есть. Все очень хорошо...» Мы боялись, не понимая, почему вдруг к нам такое внимание со стороны весьма специфического ведомства. Через несколько дней приходит уже настоящий комиссар -- в кожанке, с охраной: «У вас больная. Я пришлю продуктов, поставлю караульного». И впрямь: на следующий день принесли американских консервов и бутылку водки. Я отдал «поллитру» караульному, тот ее «уговорил» и только тогда «раскололся»: «Из самой Москвы пришла телеграмма найти Мнушкиных. А подписано -- Железный комиссар! Он сам скоро в Иркутск приедет». Чудеса и только! Но эпоха комиссаров в стране «гегемона» только начиналась, почему бы среди них не быть и железному?

Нас кормили, поили, холили как могли -- и вот пришла депеша: Железный комиссар наконец приезжает! Я побежал на станцию его встречать, -- может, это новый граф Монте-Кристо?! Вот появился в клубах дыма и пара поезд, и из служебного вагона спустился ...мой отец! Живой! Оказывается, перед самой казнью он сумел-таки сбежать и добрался с Волги до Санкт-Петербурга. Устроился работать в Железнодорожный комиссариат. Телеграммы, которые он разослал по всей стране в надежде нас найти, были подписаны: «Железн. Комиссар». Что означало -- «Железнодорожный комиссариат». Отец не узнал сына во мне, длинном, худом подростке. Первое, что он сказал, обняв меня: «Я тебе сапоги привез». Конечно, их он купил в расчете на мою прежнюю ногу...»

Картины «Фильм Ариан» снимались в Альпах («Имя розы») и в Гималаях («Похождения китайца в Китае»), в Амазонии («Человек из Рио») и на берегах Карибского моря («Великолепный»), в африканской саванне («Профессионал») и на берегах Сены («Жить, чтобы жить»)... Но -- ни разу в Сибири.

«Помню, мы стояли на маленькой станции под Красноярском. Кажется, она называлась Алзамай. Было дико холодно -- минус сорок. Стояли потому, что «зеленые» взорвали мостик. Пока его восстанавливали, я спустился из теплушки на воздух и увидел мужиков, которые везли нечто тяжелое и продолговатое. Я подошел -- в санях лежали семеро японцев. Замерзших японских солдат. Они были в золоченых ризах и, как мне показалось, с золотыми масками на лицах: чтобы спастись от мороза, японцы ограбили церковь и закутались по глаза в торжественные одеяния священников. Так, что святые и Богородица оказались у них на лицах... Мохнатые сибирские лошадки, скрип снега и семь остекленевших самураев, замотанных в ризы. Даже у Куросавы я ничего подобного не видел...

Я уехал из России, когда понял, что нельзя было говорить то, что я думал. В 1925 году оказался во Франции благодаря вызову нашей бывшей гувернантки -- тогда это еще можно было. Пошел учиться в Париже на инженера, сумел выписать из России семью... И тут наступил 1928 год, и страну окончательно закрыли... Я родился в Санкт-Петербурге, жил в Петрограде, а уехал из Ленинграда. Всю жизнь стыдился, когда Советы «вели себя плохо», и гордился, когда Россия совершала подвиги. Как мне хочется гордиться ею и впредь!..»