Повесть Юза Алешковского «Николай Николаевич» попала мне в руки где-то в конце 70-х, как водится, в виде слепой машинописи на серой, полупрозрачной бумаге. Первая страница, выполнявшая роль обложки, была потеряна, так что, не узнав ни имени автора, ни названия повести, ты сразу видел первую фразу, будто вклинивался посреди разговора: «Вот послушай. Я уж знаю -- скучно не будет...», и уже не мог оторваться до самого конца. Тот, кто дал мне эту пачку листков, и сам не знал имени автора, выяснять, кто стоял предыдущим в цепочке, было не принято по старому завету «меньше знаешь -- меньше расскажешь», мы и решили, что, возможно, автор, еще живущий в Союзе, опасаясь последствий, пустил свое произведение в самиздат безымянным. Но название «Николай Николаевич» мы дали этой повести сами и угадали.

Вот так повесть Алешковского, написанная в 1970 году, а напечатанная только десять лет спустя в Америке, через год после эмиграции автора, пришла к нам почти как фольклор. Так же, как много лет жили и до сих пор в сознании большинства людей живут как лагерный фольклор его же песни: «Товарищ Сталин, вы большой ученый», «Окурочек», «Советская лесбийская»...

«Николай Николаевич» -- повесть совсем маленькая, это просто монолог за бутылкой водки, такой живой и обаятельный, что нужно только удивляться, что раньше его не ставили в театре. С другой стороны, чему удивляться: рассказ бывшего карманника о том, как он стал донором спермы для первых генетических опытов да попал в советскую мясорубку борьбы с менделизмом-морганизмом, так густо пересыпан матом и так полон смачных и живописных деталей «ниже пояса», что на стыдливой русской сцене неясно было, как и подступиться-то к нему.

Питерский режиссер Владимир Михельсон с актером Анатолием Хроповым оказались самыми смелыми. Сами, не имея за спиной никакого театра, они поставили «Николая Николаевича» и сыграли его раза четыре в Питере, а вот теперь второй раз показали в Москве, на сцене крошечного Театра.doc. Спектакль этот назвали «Динамо-Арзамас», видимо памятуя о том, что Хропов десять лет подряд был спортивным комментатором футбольного клуба «Зенит», а на самодельной программке нарисовали падающего вратаря и женскую фигуру вдали. «Николай Николаевич» Михельсона и Хропова стал историей о любви.

Анатолий Хропов (на снимке), о котором в программке написано, что он учился у Льва Додина, а потом вел на петербургских стадионах программу «Раз, два, три, «Зенитушка», дави», кажется подходящим для роли Николая Николаевича. Огромный бугай в пиджаке и кепке, с руками сплошь в татуировках, он едва помещается на пятачке доковской сцены, а его футбольный голос рвется за пределы подвала. Хропов обаятельный артист и хочет играть так, будто ему давно не давали выхода: гремит, рычит, картавит за академика, сипит за «международного урку». Слышать этот лукаво-простодушный рассказ -- наслаждение, но хочется сказать: «Тише, тише, посмотри мне в глаза. Мы ж на кухне сидим, вот ты, а вот я. Ты ж про любовь мне рассказываешь».

А историю из повести Алешковского режиссер вынул и впрямь только про любовь. Нету никакого вейсманизма-морганизма, Лысенко, доносчиков и закрытия лаборатории, оставивших на улице и девятнадцатилетнего «лаборанта» Николая Николаевича с его «злыми живчиками», и научного сотрудника Владу Юрьевну, в которую он был влюблен, и генетика Кизму, ждавшего Нобелевской премии. Ну и никакого обратного полета качелей со смертью Сталина тоже нет. Артист перемежает рассказ о своей рыжеволосой любви со строчками из Песни песней. И слова героя «Любовь... это тебе, кирюха, не червонец сроку. Это... на всю жизнь. От звонка и до звонка» перекликаются с библейскими словами «крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность».

Исторического фона жаль. И не только потому, что без него бледнеет и сам любовный сюжет. Жаль потому, что, решив обойтись без него, режиссер вынужден и любовную историю оборвать посередине. Коли нет лженауки генетики и разгона лаборатории, так нет и продолжения любви, того, как разбудил влюбленный карманник свою научную спящую красавицу, и всего остального. Рассказ Николая Николаевича вдруг -- посреди постороннего рассуждения о том, как миллионеры с жиру бесятся и оттого удовлетворить своих баб не могут, -- останавливается как вкопанный, и артист выходит на поклоны. «Сейчас, наверное, антракт?» -- пытаются догадаться те, кто Алешковского читал. По отношению к растерянным остальным и вовсе получается нечестно, как если бы «Ромео и Джульетту» прервали на том, что Ромео выслали из Вероны, а Джульетте предстоит замужество. И так и не дали бы зрителям возможности узнать, чем дело кончилось.

Впрочем, теперь возможность прочесть «Николая Николаевича» есть у всех, так что для неосведомленных зрителей потеря второй половины повести не окончательна. А я все думаю, отчего, почему они так сделали? Повесть эта ведь не такая длинная, ее вполне можно было бы уложить в спектакль. А может, до Михельсона с Хроповым по цепочке дошел тот самый, мой машинописный экземпляр, только за эти годы он растерял и свои последние листы?