Встречая полукруглую годовщину Жуковского, мы с полным правом можем сказать: великий поэт, которому национальная словесность обязана как мало кому (именно Жуковский, по сути, радикально изменил статус русской литературы -- Пушкин лишь продолжил начатое «побежденным учителем»), остается поэтом «второстепенным», задвинутым в архив, никому, кроме немногих историков литературы и избранных стихолюбов, не нужным. Полноценного издания сочинений Жуковского (простой суммы им написанного!) у нас до сих пор нет. Подвижнический труд кафедры русской литературы Томского университета, сотрудники которой -- не оставляя изнурительной педагогической работы и фактически «на общественных началах»! -- принялись много лет назад готовить Полное собрание сочинений и писем, остается личной проблемой энтузиастов, то есть смотрится едва ли не комической блажью. Разумеется, прямо так никто не заявляет, но и молчание бывает весьма красноречивым.

Получив два тома лирических стихотворений (1999--2000) и два тома дневников (2004; их текстологическая подготовка и комментирование особенно трудоемки), культурное сообщество практически никак на эти огромной важности культурные события не отреагировало (отклики можно по пальцам счесть). Последовавшая затем пауза (уже почти четырехлетняя) вопросов и недоумений не вызвала, хотя вести о новых томах, уже сделанных (составленных, сверенных, снабженных статьями и комментариями), но лишенных возможности обрести книжную плоть, досягали публики. В последний раз -- на исходе прошлого года, когда в Томске появился сборник ученых статей «Жуковский и время», которым коллеги почтили другого юбиляра -- профессора Фаину Зиновьевну Канунову. В открывающем книгу интервью создательница томской исследовательской школы вновь сообщила, что ныне «подготовлено к печати еще четыре тома (баллады, эпические произведения и сказки, драматургия, эстетика и критика)». Может, мы хоть что-то из сделанного и увидим (по традиции юбилей должен бы стимулировать хоть чью-то щедрость). А может, будем терпеливо ждать более солидной даты -- до двухсотпятидесятилетия Жуковского осталось всего-то двадцать пять лет.

Тем временем -- вновь цитирую интервью Ф.З. Кануновой -- «ведется напряженная работа над четырьмя томами прозы Жуковского, шестью томами эпистолярия». Ведется. Но не для того ли, чтобы тяжеленные папки годами томились в кафедральной подсобке и домашних архивах подвижников? Сопутствующие работе над собранием монографии томских исследователей (той же Ф.З. Кануновой, О.Б. Лебедевой, Н.Б. Реморовой, И.А. Айзиковой) и коллективные «ученые» сборники издаются -- как и вся филологическая литература -- мизерными тиражами и попадают лишь в крупнейшие библиотеки страны, минуя даже столичные книжные лавки для интеллектуалов. Ровно так же обстоит дело с исследованиями, появляющимися на другом конце бывшей империи -- в Тарту (городе, который во времена Жуковского звался Дерптом и занимал важное место в его жизни). Там в новом веке под руководством профессора Л.Н. Киселевой были защищены две незаурядные диссертации -- «Творческая стратегия и поэтика Жуковского (1800 -- первая половина 1820-х годов)» Татьяны Фрайман (Степанищевой) и «Жуковский -- историк и идеолог николаевского царствования» Тимура Гузаирова. В Эстонии диссертации получают книжное обличье, но от того не сильно приближаются к российскому читателю. Как и сборники тартуской кафедры истории литературы (которую и сейчас с полным правом можно называть кафедрой Лотмана), в которых увидели свет яркие статьи Л.Н. Киселевой и ее учеников, адресованные (и потребные) не одним лишь «узким специалистам» по Жуковскому.

В том и дело, что изучение наследия Жуковского (в первую очередь его поэзии, отнюдь не исчерпывающе проинтерпретированной классиками филологической отечественной мысли, но также и эссеистики, публицистики, духовной прозы), его исторических, политических и религиозных воззрений, его педагогического опыта (воспитание будущего государя-Освободителя), наконец, его жизненной стратегии и его отношений с властью, оппозицией, старшими и младшими собратьями по словесности имеет далеко не только академический смысл. Выявление истинного лица Жуковского и масштабов его жизненного дела существенно меняет общую картину нашей истории (можно сказать -- духовной, можно -- общественно-политической). За последние десятилетия проделана огромная работа -- и потому так обидно (оскорбительно), что лишь малая ее часть хотя бы предложена обществу. Кроме четырех томов ПСС здесь, увы, можно назвать лишь две изданные в Москве (а потому более-менее доступные) в 2006 году книги: подводящий итоги многолетней работы том Александра Янушкевича (главного редактора ПСС, лидера томской школы) «В мире Жуковского» и новаторскую (редкостно увлекательную) монографию Ильи Виницкого «Дом толкователя. Поэтическая семантика и историческое воображение В.А. Жуковского». Прибавим к ним статьи (либо разделы книг, посвященных иным проблемам) еще нескольких приметных (завоевавших внимание гуманитарного сообщества) исследователей (Екатерина Лямина, Наталья Самовер, Андрей Зорин, Олег Проскурин) -- и все равно ощущение вины перед поэтом останется в силе. Все не так, как могло (должно было) быть...

Остается привычное утешение: читать Жуковского.

Белорумяна/ Всходит заря/ И разгоняет/ Блеском своим/ Мрачную тьму/ Черныя нощи <...> Жизнь, мой друг, бездна/ Слез и страданий.../ Счастлив стократ/ Тот, кто, достигнув/ Мирного брега,/ Вечным сном спит. Это первое из дошедших до нас его стихотворений -- «Майское утро» (1797) пятнадцатилетнего поэта. А вот строки последнего, написанного в марте 1852-го, меньше чем за месяц до кончины: Розы цветущие, розы душистые, как вы прекрасно/ В пестрый венок сплетены милой рукой для меня!/ Светлое, чистое девственной кисти созданье, глубокий/ Смысл заключается здесь в легких, воздушных чертах <...> Образ великий, для нас бытия выражающий тайну;/ Все, что пленяет, как цвет, все, что пронзает, как терн,/ Радость и скорбь на земле знаменует одно: их в единый/ Свежий сплетает венок Промысел тайной рукой./ Розы прекрасные! в этом венке очарованном здесь вы/ Будете свежи всегда: нет увяданья для вас;/ Будете вечно душисты; здесь памятью сердца о милой/ Вас здесь собравшей руке будет ваш жив аромат.