Еще один российский дирижер записался в вагнерианцы, в атмосфере редкого ажиотажа сыграв монографическую программу из вагнеровских оперных увертюр и симфонических фрагментов и тем поставив на первый взгляд изящный росчерк под протоколом о намерениях. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что, сняв симфонические сливки с вагнеровских оперных полотен, Михаил Плетнев предложил нечто большее -- нетривиальный взгляд на Вагнера в выстроенной программе: респектабельная монография содержала и культовые моменты («Вступление» и «Смерть Изольды» из «Тристана»), и раритетные (увертюра из ранней оперы «Риенци» и вступление к третьему акту поздних «Мейстерзингеров»), кокетливо избежала шлягера, чтобы как минимум не обещать стандартов монографической полноты («Полет валькирий» так и не прозвучал, даже на бис, как часть публики ни надеялась), и ухитрилась в концептуально-пунктирном виде представить главную вагнеровскую тетралогию. Второе отделение составилось из «Входа богов в Валгаллу» («Золото Рейна»), «Заклинания огня» («Валькирия)», «Шума леса» («Зигфрид») и финала «Гибели богов».

Буквально обреченный в ситуации малого количества Вагнера на местных сценах на сравнение с главным вагнерианцем страны Валерием Гергиевым Плетнев заранее заинтриговал и уже после первого отделения кого-то разочаровал, а кого-то обрадовал. Нежный и умный ход увертюры к «Риенци», плавный шаг внимательно прослушанной оркестровой ткани и красота выпестованных фраз (каденция вступления к третьему акту «Мейстерзингеров» -- шедевр плетневской фразировки в нескольких тактах) были как очаровательная прелюдия. Дальше Изольда, и уже здесь поклонникам и противникам Плетнева, как и Гергиева, было к чему прислушаться и за что зацепиться. Казалось, тягучий вес томительной и пышной вагнеровской тоски, упрямо жгучей страсти Гергиев берет как-то легче. Форма у Плетнева не выстраивалась так же легко и упруго, словно стеснительно теряясь в излюбленных им паузах, остановках, швах. Если Гергиев «сшивает» фактуру по кульминациям, то Плетневу как будто интереснее спады между ними, так слышнее и искомая тоска, и мудреное пение сложной оркестровой ткани, когда морок мелодизма превращается в едва ли не песенное простодушие. «Тангейзер» -- снова разговор о плюсах и минусах атлетизма, с захватывающим итогом, с фирменным плетневским холодноватым блеском.

Тетралогия (а именно: ее симфонический аналог и в то же время едва ли не лучшее из Вагнера вообще), к сожалению, не обошлась без незначительного брака именно в том, что обещало ослеплять. Именно перфектность прозрачной ткани, меланхолический рисунок партий, где лейтмотивы не колонны, на которых держится взбухающая как на дрожжах оркестровая масса, а часть общей изысканной графики, здесь предъявлялись как основной смысл интерпретации. И потому, скажем, «Шум леса» просто обязан был звучать безупречнее. Но это минимальное несовершенство не помешало услышать не только упрямое движение музыки к тихой нежности траурного финала, но и все главное в плетневском Вагнере -- не столько иступленном всемирном провидце, сколько искушенном до особенной степени безысходности и печали, но все же почти что ясном и светлом немецком романтике.