Спектакль Арсения Эпельбаума Optimus mundus номинирован на «Золотую маску» в разделе «Новация» как один из лучших спектаклей прошлого сезона. Но неважно, когда его сыграли в первый раз, на деле это, конечно, спектакль середины сезона текущего, когда его принял под крыло театр Васильева, разрешив под грифом «Лаборатория Дмитрия Крымова» играть в студии на Поварской. И Optimus mundus стал одной из главных радостей нынешнего, пока не слишком богатого удачами театрального года. Спектаклем, на который надо немедленно идти всем, особенно тем, у кого плохое настроение, кто впал в пессимизм или скверно себя чувствует. И тем более тем, кто терпеть не может театр, потому что там «ты должен сидеть как дурак в зале и смотреть, как на сцене взрослые люди кривляются и орут». Только жаль, что посмотреть Optimus mundus зараз могут только шестнадцать человек.

В веселой и дуракавалятельной, как принято в «Лаборатории Крымова», программке спектакля написано так: «Постановка и режиссура, и сценография, и художник по костюмам, и автор сценария, и звукорежиссер, и бутафор, и швея, и уборка на сцене, и актеров покормить, и смотри у нас, если что на место не положишь, голову отвернем -- Арсений Эпельбаум (который Сеня из Крымовской лаборатории)». Не знаю, многие ли слышали о Сене, но сочиненные им видео и теневые эпизоды к спектаклям «Донкий Хот» и «Корова» помнят наверняка многие. А еще больше народу знает фамилию Эпельбаум, потому что Сеня, как можно догадаться, сын театра «Тень» -- то есть главных московских придумщиков и мистификаторов Ильи Эпельбаума и Майи Краснопольской. А спектакль его -- прямой наследник и «Тени», и «Лаборатории Крымова», но не по части идей (видно, что и собственные фантазии режиссера так распирают, что деваться некуда), а по части свободы от всяких дурацких правил и условностей.

В темном фойе театра четыре молодых «крымовских» актера -- Наталья Горчакова, Максим Маминов, Сергей Мелконян и Анна Синякина, держа зажженные свечки в руках, встречают 16 пришедших на спектакль зрителей; каждый выбирает себе четверку и по узкой винтовой лестнице ведет высоко наверх, по ходу объясняя, что сегодня у него бенефис, а «остальные ребята -- так, подыгрывают», и радуется, что ему досталась самая лучшая публика. Наверху в закутке надо оставить сумки и обувь, всем выдают мягкие тапочки и узкими коридорами между белых драпировок ведут на место первого спектакля. У нас это был «Ромео и Джульетта».

«Бенефициант» Максим усаживал четверку на скамейку и укутывал ее в белое, пока напротив со своей четверкой то же самое делала Наташа: «Вы -- Монтекки, а вы -- Капулетти». Потом он раскачивал перед нашим носом доску, куда были приделаны кулаки, сжимающие мечи, -- «вы пока повраждуйте немного!» -- и торопливо убегал на исходную позицию. Это была хрестоматийная «сцена на балконе». Начиналась она невинно-лирически, а заканчивалась вполне апокалиптически, подразумевая всю трагедию Шекспира и многое другое: мертвый Ромео оставался висеть на вешалке с театральными костюмами (которая до того заменяла густой сад), а Джульетта бросалась к нему прямо на балконе, который отделялся от постройки на колоннах-ходулях, будто каменных ногах Командора. (О Командоре -- позже.) Оживший Максим быстро рассупонивал своих лучших зрителей и вскачь по коридорам несся с ними на следующую сцену -- «Евгения Онегина», где терзания Ленского и Татьяны, пишущей письмо, были упакованы в невероятно плотно закрученный дуэт (в программке написано: «Коллаж музыкальной сцены из «Евгения Онегина» создан нашим учителем музыки Григорием Ауэрбахом за наше огромное спасибо»). Тут пели Максим и Аня, не жалея слез и повсюду рассыпая листы ненаписанных писем. Но как только Татьяна скрывалась за дверью в поисках няни, Ленский хватал свою четверку и с придушенным воплем «Скорее, я на следующую сцену опаздываю!» летел к новой площадке, где успевал только показать на места вокруг круглого стола и тут же бросался просовывать руку в щель драпировки, отделявшей нас от соседней сцены. Оттуда доносились последние звуки «Каменного гостя»: «Я гибну, кончено!»...

...И немедленно со словами «Руку, друг!», преобразившись из Дон Гуана в Геннадия Несчастливцева, из-за драпировки выходил кудрявый Сергей и приводил с собой свою четверку зрителей. Сцена встречи актеров на пути из Керчи в Вологду скоро превращалась в пушкинского «Моцарта и Сальери», и герои, натянув самодельные парики с бумажными кудряшками, угощали зрителей газировкой. Мечтательный голубоглазый Моцарт-Максим виртуозно играл свой «Реквием», скрипя пальцами по мокрым стенкам бокалов, пока не вступал оркестр, а Сальери-Сергей стрелял черными глазами и иронически хмыкал.

Вихревой ритм спектакля с короткими остановками не давал зрителям опомниться, они открывали рот от изумления, хохотали, радовались, разгадывая лукавые головоломки с перекличками цитат, восхищались, как все лихо пригнано одно к другому. Их затопляло обаяние совсем молодых милых улыбчивых актеров, игравших на сверхблизком контакте, персонально с каждым, заглядывая в глаза, шепча в ухо, хватая за руку, чтобы тащить за собой. Небольшая студия на пятом этаже с помощью множества перегородок превратилась в путаный лабиринт, и на программке иллюстрацией служил черновик режиссерского плана с карандашными подписями вроде «тапки тут» и стрелками, указывающими направление движения. В тихие моменты из-за рядов драпировок слышался топот, музыка и голоса других сцен, но это не мешало -- напротив, создавало какое-то удивительное ощущение, что театр повсюду, в театр превратился весь мир. Название спектакля Optimus mundus («Лучший из миров») именно об этом и говорило.

Под радостные подбадривания «Пойдемте скорее, там уже Наташка бутерброды приготовила» в середине спектакля публику отправляли на антракт -- в «буфет», где собрались все 16 человек и Наташа, прицепив бумажную наколку и намазав губы бантиком, изображала буфетчицу. Она вынимала бутерброды стопками, тараторя: «Ешьте, все свежее, мне мама приготовила, я тут близко живу, сама все равно столько не съем», -- и болтала о том, о чем всегда зрители судачат в антрактах, -- об актерах. Что вот, мол, Максим -- настоящий певец, он закончил факультет музтеатра в ГИТИСе, а теперь зачем-то учится в институте современного искусства. И Аня тоже певица -- Гнесинку закончила. А Сережа -- актер из ГИТИСа, и сама она актриса, закончила «Щуку», а теперь работает в Театре Станиславского и даже одну главную роль играет -- мальчика в детском спектакле, потому что кто ж молодой актрисе Джульетту даст?

После антракта группы менялись «бенефициантами». Максим передал нас Сергею: «Вы не думайте, он тоже очень хороший актер, даже лучше меня» -- и все опять понеслось. В коридоре перед «Каменным гостем» Сергей, выбирая на вешалке плащ и шляпу, спрашивал у нас: «Как думаешь? Узнать меня нельзя?» -- и потом вся пушкинская трагедия, где Наташа играла Дону Анну, укладывалась в пять минут, а в финале мы слышали топот подбегающего со своей четверкой Командора. Сцену встречи графини Оливии с переодетой Виолой из шекспировской «Двенадцатой ночи» играла Аня, лежа на пианино, и Наташа с подрисованными усами. Но самой смешной была сцена из «Отелло»: сначала восьмерых зрителей Аня-Дездемона укладывала рядком на безразмерную кровать, пела колыбельную и подтыкала одеяло (в темноте зрители хихикали, что сейчас уснут). А потом на тряпочной стене появлялись грозные тени, Отелло-Сергей и Дездемона ложились на «кровать» по обе стороны зрителей и переговаривались, зажигая то с одной, то с другой стороны ночник, а потом ползли друг к другу через восемь пар ног, вызывая жуткий хохот.

На финал всех 16 зрителей наконец собрали вместе в как будто раздвинувшемся пространстве знакомого зала васильевской студии. Всех сажали на последние ряды, первые -- для видимости аншлага -- занимали античные бюсты. Актеры передавали своим зрителям пуки искусственных цветов, шепча: «На поклонах мне кинете, ладно?» А потом кланялись, ловили цветы и кидали их обратно, чтобы получить вновь, и сияли, и растроганно бормотали «Спасибо!» и «Сегодня полный зал!», а потом вдруг вновь начинали играть, конспективно прогоняя подряд все главные смерти из шекспировских трагедий. И это уже действительно был конец спектакля, тут на сцену выскочил веселый и такой же счастливый, как актеры и зрители, режиссер-художник-драматург, а потом зрители двинулись переобуваться, но завязывали шнурки о-очень медленно, потому что хотели, чтобы этот сеанс общего счастья длился подольше.