«Бамбарбия. Кергуду!» -- непереводимая игра слов... Светотехники, словно заколдованные, начали повторять это уже во время киносъемки. Гайдай понял, что попал в точку: «Рабочие смеются, будет смеяться вся страна». Леонид Гайдай в «непереводимом» был особенно красноречив. Эпохальные формулы вроде «Русо туристо -- облико морале» живы и поныне. Как и выверенная, понятная на всех языках игра жестов. Гайдай -- мастер хлестких словечек, но прежде всего композитор эксцентрической «звучащей» пластики, неуемный сочинитель собственного эсперанто -- гэгов. Он искал визуальную музыку кадра, точно продумывал синкопы (например, черная кошка в погоне «Частного детектива»), паузы, взрываемые каскадом погонь. Каждый эпизод норовил завершить логическим эмоциональным акцентом, придумал даже специальный термин «смехоточка».

Ранний Гайдай -- гений ритмической и монтажной красоты, главный продолжатель немого комического: Сеннета, Чаплина, Киттона, Линдера.

Первый его фильм «Жених с того света» при приемке изуродовали, изрезали на куски, автору-фронтовику предлагали сдать партбилет. После этого Гайдай не стал менее смешным, но юмор его уже был не столь остр. А с цензурой (которая, конечно же, корежила его фильмы) он, используя фронтовые навыки разведки, научился расправляться. При сдаче «Бриллиантовой руки» чиновники Госкино с ужасом обнаружили на экране чудовищный финал -- взрыв ядерной бомбы. В течение нескольких дней комедиографа умоляли всем миром отрезать символ повального краха. Он был неприступен. Ему уже были готовы простить прочие крамольные моменты, включая знаковую песню про дикарей. И тогда режиссер «нехотя» согласился. В этом шуме-гаме пропустили и песню про зайцев. Потом спохватились. Но было поздно, после премьеры ее запели в каждом дворе. Зато когда Никулин решил под свой номер в цирке подложить «Зайцев», ему категорически запретили. В советском цирке антисоветчины не допустим!

Гайдаевские комедии 70-х -- солнечные суперхиты советской эпохи, в которых есть особенный секрет: чем больше смотришь и лучше знаешь, тем смешнее. Такая накопительная лекарственная схема. Известно ведь: смехом лечат. Их не признавали профессионалы, ругали критики и обожали зрители.

Сам Гайдай был смурной, неулыбчивый. Самый народный, самый любимый комедиограф. Не подлаживающийся. Не угождающий. Хлестко обличающий коррупцию, взяточничество, хамство, холуйство, местничество, карьеризм, продажность.

Ему все-таки многое позволялось. Власть неохотно, но терпела. В том числе и насмешки над собой. А куда деться, если советский народ хохочет во все свое 250-миллионное горло. На такой роток не накинешь платок. На его премьеры заранее вызывали скорую помощь -- знали, смеяться будут до приступов. «Хамский гогот», -- как прокомментировал Козинцев, заканчивавший тогда своего «Лира». А власть махнула рукой: ну и шут с этим шутом.

Обжегшись на первом оригинальном сценарии, он скрывался за ширмой экранизаций. О`Генри, Гоголь, Зощенко, Ильф и Петров, Булгаков. Вы имеете что-то против Гоголя? Ну и то-то.

Он разворачивал мехи клоунады то в мелодию бытовой мелодрамы, то в стаккато чистой эксцентрики, то в пародийную вариацию детектива.

Он привил на древе советского кино яркие маски. В этой совковой комедии дель арте простаки и работяги Арлекины и спортивные комсомольские Мальвины кружились в эксцентрическом хороводе праздничного социалистического строительства, осложненного «отдельными недостатками». Его маски были взяты напрокат из узнаваемых социальных срезов.

Легендарная троица Трус, Бывалый и Балбес -- наши доморощенные богатыри, романтики с большой дороги -- путешествовали из фильма в фильм, начиная с «Пса Барбоса...». Маски приклеились к актерским лицам и отрывались с трудом. Потом «советская тройка» понеслась дальше, шагнув с экрана, превратилась в образ, бренд. Как подлинные фольклорные персонажи Трус, Бывалый и Балбес удостоились музыкального шаржа в знаменитом мультике «Бременские музыканты».

Белобрысый очкарик Шурик, конечно, тоже маска, за которой -- «герой нашего оттепельного времени». Конспекты по фольклористике под мышкой («пожалуйста, помедленнее, я записываю!»), «техасы», кеды: «Была бы крепка палатка, да был бы нескучен путь». В 60-е кино вновь повернулось к маленькому человеку. Гайдай реабилитировал «очкарика», причем не только в глазах физиков и лириков -- героев и зрителей интеллектуального кино нашей «новой волны» -- в глазах самых широких масс. Приняв Шурика за своего, за «парня из нашего города», стали меньше гнобить подобных «умников»: гляди-ка, шляпу надел, очки на нос напялил -- «интелихент». И только близкие понимали, Шурик -- альтер эго самого Гайдая. Глубоко порядочный, но неумеха, честный, но несуразный. Это вам не стальной супермен Павка Корчагин.

«Золотое десятилетие» Гайдая промелькнуло быстро.

В 80-е он чувствовал себя уже не слишком уютно на экране, и фильмы -- «Спортлото-82», «За спичками», «Инкогнито из Петербурга», «На Дерибасовской...» -- буксовали на повторах «раннего Гайдая».

В последние годы он, по словам его жены, Нины Гребешковой, до дыр зачитывал Салтыкова-Щедрина, Лескова, Олешу, Шукшина. Хотя знал, что экранизировать их не позволят. Нина Павловна рассказывала мне, что Гайдай любил пересматривать свои картины. Благо фильмы шли постоянно. Возьмет палку (после тяжелого ранения он прихрамывал), побредет в кинотеатр, сядет в кинозале в уголке, смотрит и слушает. Потом докладывает ей: «Смеялись в тех же местах и так же громко». Он не оставлял своих фильмов. Следил за их жизнью, полагая, что со временем они только «подрастают».