У этого спектакля есть интригующий подзаголовок: «Концерт Саймона и Горфанкела в 1968 году в Риге, которого не было». Но не надо ждать реконструкции мифического концерта американских звезд -- это спектакль о Риге конца 60-х, о времени и молодых людях, в ушах которых, обещая счастье, звучали сладкие песни Саймона и Горфанкела. О том времени, в котором жила мама Алвиса Херманиса, когда, как написал он в эпиграфе к постановке, «она была еще беременна мною». Почти все участники спектакля младше сорока, и значит, сколько бы реальных родительских историй ни вошло в ткань «Звуков тишины», это не настоящие, архивные 60-е, а легенда -- чудесный сплав из чужих ностальгических воспоминаний, старых фильмов, модных журналов и тех картин, что навевает музыка Саймона и Горфанкела.

Рассказывая о том, как делался этот спектакль (считающийся теперь коллективным сочинением, как и несколько последних постановок Херманиса), Алвис говорил, что в работе было около трехсот этюдов, из которых в окончательный вариант попали только 90. Спектакль так и строится, как чередование этюдов на тему молодости и взросления в 60-е; тут нет сквозных героев, а есть скорее типажи, изображая которые актеры Нового рижского театра балансируют между нежностью и насмешкой. Длинноволосый бородатый хиппарь «иисусик», физик со шкиперской бородкой в свитере, юный пижон с бакенбардами, рослый весельчак с шевелюрой «Анжела Дэвис», залихватская блондинка с прической «Шербурские зонтики», неуклюжая толстуха, робкая красавица с огромным пучком на макушке и так далее. Каждого из них мы помним, и каждый уже давно вошел в некий культурный код 60-х, имея двойников в кино, изобразительном искусстве, литературе. Но главное, чем неотразимо действует этот спектакль на любую публику, -- это та самая, знаменитая херманисовская точность в деталях, которая даже у тех, кто не жил на рубеже 60-х--70-х, вызывает волну воспоминаний: «да-да, я такое помню!». Да, я помню эти яркие клеенчатые плащи, темные очки, сапоги цвета электрик и платья в психоделических «огурцах». Сама не помню, но слышала не раз, как делали громадные пучки, накручивая шиньон на стеклянную банку, как разглаживали волосы утюгом, чтобы были как у Светличной в «Бриллиантовой руке», зато помню такие начесы, обвязанные лентами, глаза, подведенные жирными стрелками, тупоносые туфли на толстом каблуке. Помню неустойчивую легкую мебель -- такое же тонконогое круглое кресло, такую тахту, переносной проигрыватель в чемоданчике, магнитофонные бобины, в которых рвалась и путалась пленка, гибкие пластинки из журнала «Кругозор», здоровенную радиолу на высоких ногах (Рига же, тут был завод ВЭФ!), шикарную полированную прикроватную тумбу с радио, которую вот так же дарили родители на свадьбу. Помню или могу помнить, как подруга побойчее перед первым свиданием учила целоваться: на руке, на стеклянной банке (что б была понятнее технология), и в конце концов вызывала по телефону приятеля для тренировки.

Я смотрю придирчиво: «Не было у нас, -- говорю, -- в конце 60-х такого белья, откуда такие кружевные лифчики? Не было таких цветных колготок!». «Было, -- упорствует Алвис, -- ты не понимаешь, это же Рига, у нас уже в это время можно было переписываться с заграницей, многое родственники присылали». «Было, было», -- всхлипывает рядом поляк, узнавший в «Звуках тишины» свою юность. Итальянец горячится: «Вот и у нас тогда все было заемное, все американское... У нас все говорят про коммунальность, не зная, что это такое, а вот она...».

Спектакль играют в той же «квартире», где шла жизнь стариков из херманисовского мирового хита «Долгая жизнь», только избавленной от многолетнего хлама -- в пустой коммуналке с ободранными обоями, где стены между комнатами обозначены стопками книг. Можно сказать, что это приквел «Долгой жизни», но с другими героями -- молодежь из «Звуков тишины» скорее дети тех стариков. Сегодня им по 60. Мы видим истории взросления, хотя сами герои не меняются и уж конечно на самом деле никто не носил еще бород и пышных усов а-ля Мулявин из «Песняров» в те 12--15 лет, когда учился целоваться или играл в бутылочку. И даже потом, когда целой компанией-коммуной обживал пустую квартиру и на глазах у всех получал первый сексуальный опыт. Когда для кайфа варил какую-то дрянь на кухне, и все вместе ею дышали или пили из трехлитровой банки через трубочку. Коммунальная свободолюбивая юность и дуракаваляние сменилась свадьбами (вот сцена примерки подвенечного платья, от которого к огорчению портнихи отпарывается ярус за ярусом, чтобы стало покороче), потом беременностью (бывшие девчонки ходят вразвалку уточками, выпятив живот), коллективными родами. И вот уже парни, совсем недавно переодевавшиеся в слона с надписью на боку Make love и бегавшие вместе с девчонками по квартире с визгом и хохотом, робко разбирают свои пищащие свертки, а потом, как примерные горожане, возят со своими женами коляски и, умильно сюсюкая, заглядывают в них. В какой, интересно, лежит младенец Алвис?

Коридор, ведущий в зал, завешен любительскими фотографиями, снятыми в Латвии такой же девчонкой 40 лет назад: короткие юбки, драные джинсы, бороды, венки на длинных волосах, двадцатилетние смотрят с вызовом, держатся независимо и курят, прислонившись с стене с надписью мелом only love. Потом эти фотографии герои спектакля будут показывать как слайд-фильм на стене квартиры, а рядом пойдет любительский кинофильм 1971 года: бородатый герой с подругой и другом веселятся в постели голышом. Смотрится совсем невинно, но рижане образца 71-го года вспоминают, что 36 лет назад это выглядело так круто, так опасно: «Удивительно, как эта пленка сохранилась». На поклоны автор и герой этого фильма --длинноволосый и седой мужчина в кожаной косухе -- выходит с женой, которую легко узнать.

В «Звуках тишины» молодежь все время живет в творческой горячке: снимает игровое кино на трескучую ручную камеру, без конца фотографирует. Одна сцена, сидевшая в спектакле, как влитая, оказалась точной цитатой из антониониевского Blow up (помните, когда фотограф с двумя девчонками вместо фотосессии устраивают возню, раздевая друг друга?). Вот так в предыдущем спектакле Херманиса, «Латышская любовь», органично возникал видеоэпизод про школьный бал, очень точно повторяющий стилистику и персонажей «Бала» Этторе Сколы. Реальность постановок Херманиса, которая кажется такой документальной, на самом деле существует в атмосфере жизни, уже отрефлексированной и преломленной искусством, среди киноцитат и литературы.

Литература -- и среда, и одна из основных тем спектакля. Книги -- еще один способ жизни молодежи, читающей без конца. Горы книг, латышских и русских, валяются по всей квартире, по книгам узнают своих, заглянув в глаза, понимают, какая книга тебе нужна. «Это было время поэзии, -- говорит потом Алвис, -- а политики не было совсем». Про поэзию верю, а про политику -- нет. Как могло не быть политики в головах рижской молодежи 68-го года, когда в Европе -- студенческая революция, в Чехословакии -- советские танки, а в Москве -- суд над теми, кто протестовал против вторжения? Если прибавить к этому постоянную мечту о независимости Латвии, которую и осуществили через 20 лет те, кто был юн в конце 60-х, ясно, что совсем не быть политики не могло. Впрочем, что бы ни думал Алвис, каждый из его спектакля вычитывает свое; для нас в «Звуках тишины» все игры с транзистором, который никак не ловит нужную волну, требуя, чтобы все взялись за руки и лезли друг другу на плечи, превращаясь в живую антенну, -- это, конечно, напоминание и о «вражеских голосах», которые в то же время у нас слушали сквозь глушилки. Хотя в спектакле -- это только музыка. Саймон и Горфанкел.

Их песни звучат все время: The Sounds of Silence из каждой радиолы или магнитофона, Mrs Robertson вырывается из банок, чуть приоткроешь крышку, и замолкает, стоит ее захлопнуть. Музыка звучит, если приложить ухо к книге или ко дну трехлитровой банки, песни Саймона и Горфанкела разлетаются, как веселящий газ, и действуют, как наркотик, сопровождая взросление. Кто-то спросил потом: «Целых три часа бессловесных этюдов про 68-й год -- не слишком ли долго?». Но, по-моему, это можно смотреть без конца.