Автор одной из представляемых сегодня книг призывает вспомнить Маркса и начать новое восстание ради коммунистических идеалов -- на этот раз в мировом масштабе. Автор второй тем временем размышляет, почему в «стране победившего социализма» было все, кроме социализма, а правящая Компартия была чем угодно, но не партией. И уж точно не правящей.

Налево, марш!

Борис Кагарлицкий. «Политология революции». М.: «Алгоритм», 2007.

Борис Кагарлицкий, ныне директор малобюджетного Института глобализации и социальных движений, из тех диссидентов-антисоветчиков, кто и после распада Союза остался в оппозиции действующей власти. Принципиальных воззрений своих он за последние тридцать лет не менял, оставаясь убежденным марксистом. Эпитет «ортодоксальный», пожалуй, действительно стоит если и не отклонить, то как минимум взять в кавычки, потому что марксистская ортодоксия в том и состоит, чтобы не следовать классической догме, а научиться интеллектуально лавировать в бурно текущей конкретике политического сегодня, выявляя ее классовое содержание в практике революционной борьбы.

Новая книга Кагарлицкого (среди выходивших ранее стоит отметить «Восстание среднего класса», «Периферийную империю» и «Управляемую демократию») блистательно подтверждает, что марксизм не превратился окончательно в беззубое орудие, которым хорошо размахивать лишь с модных западных обществоведческих кафедр. На самом деле корректно примененный классовый подход, как и сто с лишком лет назад, может многое сказать о центральных конфликтах нашего времени -- реванше неолиберализма, упадке европейской социал-демократии, наступлении транснациональных корпораций, обнищании стран глобального Юга. Да и антикапиталистический пафос в исполнении автора представляемой книги выглядит совсем не обветшало, напротив, весьма бодро и убедительно.

Единственная проблема в том, что разделить с ним этот пафос на родине практически некому: ряды отечественных левых редки чрезвычайно, причем и рядами их можно назвать с большой оговоркой. Скорее это плохо коммуницирующие друг с другом маргинальные группки; недаром критике революционного сектантства посвящен в «Политологии революции» не один десяток страниц. Собственно, само издание этой книги можно считать очередным шагом в агитационной работе по привлечению новых участников «левого марша». Именно им, будущим неофитам, видимо, адресована последняя глава книги, носящая завлекательное название «Другой мир возможен».

Впрочем, и для читателя, не склонного пускаться в жизненные авантюры и примыкать к колоннам профессиональных революционеров, книга может представлять немалый интерес. Во-первых, нетривиальным, хотя и несколько скачкообразным анализом перспектив левого движения в России и на Украине. Во-вторых, компетентным и в меру увлекательным изложением истории мирового «антиглобалистского» и вообще левого движения последних десяти--пятнадцати лет, в котором особое внимание уделено возрождению социалистического проекта в странах Латинской Америки.

Борис Кагарлицкий неоднократно подчеркивает, что утопическое измерение невозможно исключить из социально-политической практики. Дискредитация коммунистической утопии оборачивается возвышением утопии неолиберального глобализма (в которой, кстати, заключено логическое противоречие: если бы принудительно либерализуемые страны третьего мира действительно жили по западным стандартам с соответствующим уровнем стоимости труда, то исчезла бы питательная почва для разбухания транснационального капитала).

Но в отличие от многих своих западных коллег-активистов Кагарлицкий не считает, что левая позиция предполагает лишь благодушное социально-теоретическое проектирование или погружение в бесплодную пучину культурологической «политики идентичностей». Его позиция несгибаема, и заключается она вот в чем. В начале XXI века изрядно модернизированный труд и сбросивший оковы социальной ответственности капитал снова готовы вступить в смертельную схватку. А значит, лодку пора раскачивать, иначе всем, кому сегодня дышится не в полную грудь, завтра кислород и вовсе перекроют. Вот так-то, господа хорошие.

Галопом по Советам

Моше Левин. «Советский век». М.: «Европа», 2007.

Оказывается, западная советология как научная дисциплина не умерла. Зато она определенно претерпела солидный апгрейд, что и доказывает перевод вышедшей на английском два года назад монографии почетного профессора университета Пенсильвании Моше Левина. «Холодная война» закончилась, открыто множество ранее секретных источников: то, о чем американским специалистам по СССР раньше приходилось догадываться или попросту фантазировать, сегодня лежит перед ними на блюдечке. Исчезла и острота темы, теперь копаться в истории поверженного врага можно со вполне почтенными академическими целями.

Впрочем, цель, которую поставил перед собой Моше Левин, не только академична, но и поистине грандиозна -- взвесить 70 лет советской власти на весах истории, запихав на эти весы все, что поместится в объем пухлого однотомника. Поместилось много чего, в газетную рецензию перечисление всего поместившегося явно не влезет. Но, так или иначе, в книге три части. Первая посвящена сталинской эпохе; вторая -- хрущевской, брежневской и, пардон, постбрежневской; третья парадоксальным образом возвращает читателя к событиям Октябрьской революции, после чего снова телепортирует его в 70--80-е годы и завершается общими соображениями о причинах недолговечности советского проекта.

При чтении «Советского века» постоянно приходится делать скидку на то, что изначально она предназначалась все-таки иностранному читателю, пусть даже в большей степени специалисту-историку, чем рядовому обывателю. Многие из утверждений, которые преподносятся автором в качестве инновационных, у нас, на родине советской власти, выглядят трюизмами. Ну вот, например, немало усилий Моше Левин прилагает к тому, чтобы доказать: феномен Советского Союза нельзя сводить к сталинским репрессиям.

В целом, однако, книга совсем не похожа на наивное разоблачение лубочных мифов о "русском тоталитарном медведе" и представляет собой весьма здравое рассуждение о внутренних причинах краха советской цивилизации, сопровождаемое обильной фактурой и подкрепленное лошадиными дозами статистического материала. В этом смысле и для отечественного читателя монография Моше Левина представляет интерес. Не столько даже в плане знакомства с фактурой -- Левин опирается в основном на опубликованные по-русски, хотя зачастую труднодоступные источники, сколько как возможность посмотреть на собственное прошлое непредубежденным сторонним взглядом.

Перекосы урбанизации и рынка труда, драма жилищного и продовольственного вопроса, теневая экономика, парадокс повышения уровня жизни при снижении экономических показателей, работа КГБ с оппозицией: эти сюжеты наряду с множеством других рассматриваются в книге, причем каждая всплывающая по ходу дела история сопровождается цифровыми выкладками и цитатами из воспоминаний современников. Параллельно Моше Левин расправляется с некоторыми устоявшимися даже среди наших соотечественников клише -- например, о безусловной авторитарности советского режима. В частности, он неголословно утверждает, что в постсталинском СССР «общественное мнение и переговоры с гражданами составляли часть социокультурной сцены».

Но самым любопытным в рассуждениях Левина оказывается сам несущий каркас его интеллектуальных построений, проходящий через всю книгу, -- идея о том, что вопреки провозглашаемой догме в Советском Союзе Коммунистическая партия не обладала реальной властью. И это-то как раз является главной трагедией страны так и не победившего социализма. Вначале Сталин подменил ленинские традиции внутрипартийной демократии деспотизмом генсека; но уже при Хрущеве власть генсека фактически стала декоративной, а «реализация политики приняла форму затянувшихся торгов между разными партийными и государственными органами». При этом партийные органы попали в полную зависимость от производственной бюрократии, довольствуясь символическим признанием своей несуществующей роли в обществе.

На этом основании автор монографии называет установившуюся в Союзе политическую систему не однопартийной, а беспартийной. Задача «заново учредить партию» встала перед Юрием Андроповым, но было уже поздно. В СССР так и не появилось реального гиперконтроля, который полагается каждому приличному тоталитаризму -- в противном случае, по словам Моше Левина, «это продолжилось бы на века».