В театре «Практика» с открытия сезона премьеры пошли валом. И вот очередная -- Far away («Далеко») британского автора Кэрил Черчил в постановке Михаила Угарова. Угаров уже не раз говорил о своей любви к драматургии Черчил и несколько лет назад даже поставил для Бориса Плотникова и младшего Виторгана в МХТ ее пьесу «Количество» с сюжетом, завязка которого связана с клонированием.

Новая пьеса говорит о насилии, впрочем, говорит так непривычно, что постановку ее следует считать весьма радикальным шагом со стороны театра. Радикальным в том смысле, что зрителей здесь как будто вовсе не принимают в расчет. На почти пустой черной сцене «Практики» три актера разыгрывают три коротких эпизода, на вид никак друг с другом не связанных и похожих на обрывки больших пьес. Декораций нет, но они и не нужны, как не слишком нужны этим текстам и подмостки, тут смысл вполне исчерпывается самими диалогами, как в радиотеатре, для которого много писала Черчил еще с 60-х годов. Угаров в свою очередь тоже никак не старается доказать, что эти пьесы сценичны, три актера -- Виктория Толстоганова, Елена Дробышева и Григорий Калинин -- играют без эффектов, просто и внятно, как будто единственно для того, чтобы донести текст. И лишь на экран за их спинами время от времени проецируется видео, тоже никаким зримым образом не связанное с пьесой. Зрители слушают внимательно, но остаются в очевидной растерянности.

Первый фрагмент -- это ночной разговор девочки (Виктория Толстоганова) со своей тетей (Елена Дробышева), к которой та приехала погостить. Девочка случайно слышала какие-то крики, потом видела машину с людьми, прокралась посмотреть, как людей заталкивали в сарай, заметила много крови на земле и как дядя бил мужчину и ребенка. Этот разговор -- попытка девочки понять, что же это все-таки было, но тетка, пытаясь успокоить ненужную свидетельницу, дает какие-то явно лживые объяснения. Причем всякий раз, услышав все новые известные племяннице подробности, она свои объяснения меняет, уверяя, что теперь-то совершенно правдива. Диалог построен очень напряженно и туго, кажется, он вот-вот взорвется каким-то страшным событием, но тут эпизод обрывается.

Вторая часть -- разговор той же девочки, но уже выросшей (а может, это и совсем другая девушка?) с молодым коллегой (Григорий Калинин) на новом месте службы, куда она пришла из университета. Оба работают художниками по шляпам и сейчас выполняют какой-то срочный заказ для некоего парада. Разговоры малозначащие, скорее офисного характера -- про заказы, про начальство, да про то, как у кого получаются шляпы, но видео в глубине сцены показывает то многолюдные шумные демонстрации с беспорядками, то странные съемки совершенно голых людей -- мужчин и женщин. Люди эти в причудливых шляпах из только что показанного нам ателье, иногда выстроены в шеренгу, вызывая ассоциации со сценой расстрела, а иногда лежат выразительной грудой, как на фотографиях Спенсера Туника. Что значит это видео, непонятно, но оно беспокоит, как и случайно сказанные героиней слова о судьбе шляп: что, мол, жалко, что они не остаются, а сжигаются вместе с телами. Что это за парад такой со сжиганием тел, так и не становится понятно, но эпизод заканчивается.

И тут начинается третий фрагмент -- самый абсурдный и сумасшедший. Если первый можно было считать вполне реалистическим, а во втором было явное смещение, то третий кажется и вовсе фантастическим. Такое «было -- есть -- будет» всего мира. Тут бывшая тетя с бывшим шляпником ведут разговор о текущей войне, в которой все воюют со всеми, и прежние противники с союзниками беспрестанно переходят из одного лагеря в другой, так что и не поймешь, кто с кем воюет сегодня. Причем перечисление, кто кому враг, выглядит примерно так: против нас китайцы, музыканты, крокодилы и ромашки. Преданность уток вызывает сомнение, и страшно переплывать реку потому, что неясно, на чьей она стороне. Из далекого лагеря к мужу-шляпнику пробралась бывшая девочка. Она бесстрастно перечисляет, каких противников, чуть было не помешавших ей, пришлось убить по дороге, включая растения, животных, детей. И на этом спектакль резко обрывается.

Зрители, даже не сразу понявшие, что представление закончено, остаются в растерянности и тревоге: что это было? Как это следует понимать? Они берутся читать толстую программку с фотографиями и находят там тоже одни вопросы от режиссера и актеров -- никто из них не берется объяснить пьесу Черчил. С таким странным смешанным ощущением озадаченности, разочарования и неясного беспокойства они уходят, и трудно предположить, что об этом походе в театр они расскажут друзьям. А значит, вряд ли стоит предсказывать новому спектаклю «Практики» большой зрительский успех и долгую жизнь. И все же ставить пьесу Черчил стоило. Пусть даже она пройдет не много раз, она важна как некая акция, как жест -- и по отношению к зрителю, которому не хотят облегчать жизнь, и по отношению к трудному тексту, и к тому самому разговору о насилии, который теперь звучит в театре часто, но невыносимо пошло.