«Православие, самодержавие, народность» -- знаменитая формула, изобретенная Сергием Уваровым, министром народного просвещения при Николае Первом, не теряла своей актуальности почти никогда. Сегодня же уваровская формула (и стоящая за ней доктрина) просто на пике популярности. Открывшаяся в галерее XL выставка заслуженных мэтров московского концептуализма, супружеской четы Игоря Макаревича и Елены Елагиной называется «Русская идея». В этом проекте, первая версия которого была показана в галерее «Дом-Арт» в рамках II Московской биеннале, художники, как всегда не без доли лукавства и иронии, рассуждают об исконной русской идее Соборности, пытаясь найти адекватное нынешнему дню ее пластическое выражение.

Пространство галереи разделено на две части большим металлическим треугольником, напоминающим одновременно двойную тюремную решетку и парусную мачту корабля. Трактовок этому абстрактному символу, которому отведено столько места в экспозиции, можно придумать немало -- от лестницы, ведущей в небо, до супрематических структур и объектов Татлина, которые обычно выступают визитными карточками российского искусства на Западе. Перед этой конструкцией на постаменте помещена абстрактная бронзовая скульптура с шестью отростками-трубочками. Она имитирует хлебный мякиш. Елена Елагина рассказывает о своих детских впечатлениях, когда ее мама лепила из хлебного мякиша такую вот шестиконечную звездочку, которую, когда она засохнет, можно было смело бросать на пол и топтать ногами, с ней же ничего не происходило. Помимо этого «мякиша» в зале также стоят бронзовые скульптуры, изображающие буханки черного хлеба. В дальнем углу галереи насыпана гора земли. Это тоже довольно спекулятивный символ -- архетип материнства, родины, благополучия.

На длинной стене висят портреты ревнителей и основателей вынесенной в заглавие «Русской идеи»: Уварова, Достоевского, Соловьева, Бердяева... И все бы ничего, но среди великих мыслителей и писателей, в том числе злосчастных пассажиров «философского парохода», затесался портрет новоявленного российского мессии Григория Грабового. Эта «очепятка» сбивает апологетический пафос. Становится понятно, что к «русской идее» авторы выставки относятся более чем скептически.

В торце зала красуется большой поставец, наполненный одинаковыми буханками черного хлеба. Этот антикварный шкаф -- символ присвоившего себе идею «соборности» мещанства.

Макаревич и Елагина в своих работах часто размышляют об умирании или вырождении. Их изящные декадентские опусы о советском Буратино, о «грибной» архитектонике (выставка «Паган»), скульптуры из пыли не дают усомниться в том, что какую бы мысль художники ни проговаривали, насколько пафосной ни была бы изначальная идея, везде в рассуждения прокрадется червоточина, маленький паразит, который в итоге разъедает пафос до трухи и плесени. Московские концептуалисты верны себе и на этот раз. Единственное, что не позволяет окончательно впасть в уныние, -- «сделанность» самой экспозиции: минималистичной, точно срежиссированной, элегантной. Красота, с которой художники рассуждают об архетипах российской действительности, о коллективных неврозах, лишний раз доказывает: сколь старым, музейным, пыльным ни виделся бы концептуалистский канон, он все еще жив и до конца не исчерпан.