После премьеры Отар Иоселиани, приехавший в Москву для представления своего фильма, ответил на несколько вопросов нашего корреспондента.

-- Почему изменилось название фильма в российском прокате?

-- Оригинальное название непереводимо. Для французских моряков plancher des vaches -- площадка, где пасутся коровы. У нас это никаких ассоциаций не вызывает. Традиций флота и дальних плаваний нет. Соответственно, традиций покидания берега и возврата на берег тоже нет.

-- Правда ли, что у вас проблемы с названиями и каждый свой французский фильм вы сначала назвали «Жена вышла, чтобы изменить мужу»?

-- Нет, только один -- «Разбойники. Глава XII».

-- Как вы выбираете актеров?

-- Я пытаюсь не приглашать тех актеров, которые очень много снимались в кино и несут за собой шлейф сыгранных ими ролей. Известные артисты могут разрушить мой фильм, потому что зритель будет ассоциировать образ того человека, которого они играют, со всеми предыдущими героями. Поэтому я стараюсь работать с людьми неизвестными.

-- Образ птицы марабу в вашем фильме вызвал целую дискуссию. Одни трактуют его как аллюзию на фильм Бунюэля «Призрак свободы», другие -- как alter ego главного героя, а некоторые даже считают, что это своеобразный намек на «певчего дрозда».

-- Но это же не дрозд, а марабу. А фильм Бунюэля я вообще не видел.

Птица у меня -- это образ наблюдателя, философа, который все видит, а говорить ничего не хочет.

-- Среди режиссеров, работающих в современном российском кино, кто-нибудь вызывает у вас интерес?

-- Я с большим почтением относился к тем режиссерам, которые у нас были до наступления разрухи, но в современном российском кино -- нет. Может быть, сегодня в России и есть еще произведения не совсем хамские -- в таком случае я о них просто не знаю. Кое-что знаю о современном грузинском кино, но и это не вызывает у меня оптимизма. Есть достойные фильмы, снятые за границей, но продолжающие традицию российского и грузинского кино. Это, например, «Друзья Яны» -- его снял Арик Каплун в Израиле, и снятый в Германии Last Killer Дито Ценцадзе.

-- А европейское кино? Вам нравится, например, «Догма 95»?

-- Я отношусь к «Догме» отрицательно, потому что само понятие «догма» довольно агрессивно, тоталитарно. Это все равно что «тот, кто не с нами, тот против нас». И вообще создание каких-либо манифестов, как это, например, сделали футуристы в России в начале века, ничем хорошим не заканчивается. Создание некой теории, которой непременно надо следовать, обозначает не что иное, как погружение в коллектив, а коллектив категорически противопоказан художнику, так же как и принадлежность к какой бы то ни было идеологии.

-- Ну а то, что в итоге получается?

-- Плохо получается.

-- На кого из предшественников вы ориентируетесь?

-- Я ориентируюсь на Михаила Афанасьевича Булгакова, больше ни на кого. Мне нравится его склад мыслей, и то, как он точно выразился по поводу безобразия, которое здесь творилось.

-- Есть ли разница между тем, как проходят съемки здесь и во Франции?

-- Абсолютно то же самое, что и здесь. Тот же хаос. С той только разницей, что здесь кинематографа вообще уже нет, а там еще есть какая-то надежда.

-- Вы собираетесь остаться во Франции?

-- Я стараюсь быть там, где есть работа. Сейчас и в ближайшем будущем в России такой перспективы нет.