В 1934 году Станиславский писал Немировичу-Данченко об Алексее Грибове: «Очень он мне нравится как актер. Как человек -- не знаю...» Актером Алексей Николаевич Грибов был действительно уникальным, человеком -- непростым. Во МХАТ пришел двадцатилетним юношей, успев поработать на шелкоткацкой фабрике, попробовав себя и на бухгалтерском поприще. Образование ограничивалось начальными классами московского городского училища. В интеллигентном МХАТе ценили «простое» происхождение Грибова: дед -- машинист, двоюродные деды -- крестьяне, тетки -- сельские учительницы, отец -- шофер. Коренастый, широколицый Грибов словно был создан для ролей в «русском» репертуаре. Начинал с эпизодов в «Царе Федоре Иоанновиче», в «Горячем сердце»...

Второе поколение мхатовцев можно сравнить с деревцами, высаженными под разросшимися дубами. Надо расти, но тесно: мешает соседство и тень исполинов. Алексей Грибов пришел во МХАТ в годы, когда еще не устали старики-основатели, а рядом уже расцветала команда «Дней Турбиных», будущие его «заклятые друзья»: Марк Прудкин, Михаил Яншин, Виктор Станицын, Николай Хмелев, Борис Добронравов. У каждого из них уже была своя звездная роль, а у Грибова -- только эпизодические рольки... Хотя он и в маленьких эпизодах был заметен, выделялся умением обрисовать персонаж в одно касание, создавая биографию несколькими фразами, немногими жестами. Глядя на него, вспоминали легендарного Варламова, с которым Грибова роднили и особая, «кошачья», естественность сценического поведения, и обаяние, властно подчиняющее зрительный зал, и умение дать сгущенную сценическую характеристику персонажу, с той разницей, что комизм «дяди Кости» всегда был добродушным и радостным, а юмор Грибова отличался яркостью и едкостью, безжалостной точностью. Большинство играемых им ролей (как у многих из его поколения) были вводами в готовые уже спектакли, но Грибов сумел дать собственную трактовку Луке и Хлынову, Епиходову и Достигаеву, Собакевичу и Фирсу.

Его талант был несомненным, общепризнанным, но как бы чужеродным, не мхатовской группы крови. На сцене, как и в жизни, держался Грибов чуть особняком, под общий тон не подлаживаясь. Николай Хмелев старательно изживал в себе «сормовского вахлачка», Грибов же свою «простоватость» усиливал и подчеркивал на сцене, да и в жизни сохранял чуть мешковатую леность, недоверие ко всяческим умствованиям, скептическую улыбочку в работе, которую не любили, с которой боролись и которой боялись работавшие с ним режиссеры. «Грибов пришел с улыбочкой: «Что ж, неплохая комическая роль», -- вспоминал Немирович-Данченко начало репетиций «Трех сестер». Правда, дальше добавил: «Грибов создал образ замечательный по цельности всех поступков, всего поведения, всех движений. Видевшие спектакль не забудут, как Грибов--Чебутыкин в последнем действии сидит на террасе и смотрит куда-то вдаль. Актер не произносит ни одного слова, механически играя своим пенсне, но в его взгляде, устремленном как бы в какую-то бездну, такая безнадежная и глубокая тоска»... Вместе с Немировичем-Данченко Грибов создал и другой свой образ, ставший классическим, -- Ленина в «Кремлевских курантах».

Характерный актер, он избежал трагедии перехода на возрастные роли: мастерство с годами не терялось, становилось изощреннее, палитра богаче. За несколько лет до смерти вышел на сцену часовщиком Райнером в «Соло для часов с боем». И это был новый, неожиданный Грибов -- сентиментальный, трогательный, нежный. Вместе со своими друзьями из «второго поколения» МХАТа -- Ольгой Андровской, Михаилом Яншиным, Виктором Станицыным, Марком Прудкиным, он играл, прощаясь со своим театром, со своими зрителями. Очевидец премьеры писал: «Пятеро уже легендарной славы старых мастеров показали такой уровень, которого Москва театральная давно не видела, не чувствовала, который, казалось бы, исчез. Спектакль никуда не спешил, ничего не навязывал, он заставлял слушать себя, как слушают эхо. Старые артисты говорили тихие слова». Восемнадцать раз взлетал на премьере мхатовский занавес, а зрители продолжали стоя аплодировать любимым актерам.