«Отец работал в другой деревне, в МТС, и каждый день ходил через поле на работу, километров пять. Он протоптал по снежному полю тропинку. Когда его арестовали в феврале 1938 года, я все бегала на нее смотреть и плакала: «Вот папа мой ходил... Папа ходил...» Весной обычно сначала тают притоптанные места, но в ту весну почему-то сперва снег сошел с поля, а тропинка, ледяная, снежная, осталась и еще долго белела. А потом и она растаяла...»

Так рассказывала Александра Дмитриевна Богомолова, бабушка моего брата. Ее рассказы вспоминаются первыми, когда нам предлагают рассказывать историю страны так, как если бы ее рассказывали наши бабушки. Эта бабушка была из рязанских раскулаченных: «Нас сначала хотели отправить куда-то на Север, погрузили на телеги и провезли километров 25 до Зарайска... Там нас ждали телячьи вагоны... Но потом вспомнили, что дед служил в Красной армии и брал Перекоп. И из-за того, что он брал этот чертов Перекоп, нас вернули домой, но уже не в наш дом -- его отняли, -- а подселили к чужим людям. Так мы и жили, по чужим углам. Нам, раскулаченным, давали так называемые «твердые задания», и мы обязаны были их выполнять, а если не получалось, то мужчину отправляли в ссылку. Одного. Так, отца несколько раз отправляли в Уфу. Но потом его все равно посадили, по доносу, якобы он что-то против Сталина сказал. Когда нас раскулачили, маму приняли в колхоз, но на работу не пускали, она сделалась изгоем. Мы голодали очень. Бабушка побиралась, чтобы нам хоть кусок хлеба принести. Мама не любила об этом времени вспоминать, никогда ничего не рассказывала».

В этом все дело -- они, наши бабушки, не любили рассказывать. Государство поставило их перед выбором: либо они объясняют своим детям и внукам, что с ними и с их жизнью сделало это самое государство, либо они не мешают внукам расти счастливыми советскими патриотами и счастливыми гражданами своей страны. Бабушки, зная по опыту, что спокойная жизнь детей и внуков важнее всего, выбирали молчание. Или говорили, как мой дед, не споря с государственной версией истории: «Читай книжки, смотри кино, там все правильно». Молчание наших бабушек было залогом нашей безопасности.

Молчали обо всем, всегда. Даже если речь шла об «оттепельных» 60-х: «Мой папа -- могила, ничего не рассказывал, хотя знал очень много:он работал в Совмине, и мы жили в Доме на набережной, -- говорит Гелина Воронцова, программист. -- Единственное, о чем он мне однажды рассказал, -- это о расстреле демонстрации в Новочеркасске. И сам испугался, что рассказал. А я впала в такую прострацию, что несколько дней не могла говорить. И больше он уже ничего мне не рассказывал».

Этот папа заговорил, только когда отмечали его 90-летие. Вокруг сидели внуки, правнуки, стали расспрашивать о дедушкином детстве. И он рассказал о временах Гражданской войны: «Наш городок Уржум был небольшой, уездный, и каждый день на рассвете мимо нашего дома прогоняли толпы людей на расстрел. Просто табунами расстреливали. А одного руководителя -- не знаю, какого он был звания, -- расстреливали днем, и мы это видели. Его привезли в коляске, с охраной, скомандовали стать около могилы. Он попросил выкурить папироску и говорит: «Стреляйте!» Несколько человек выстрелили, а он даже не шевельнулся: они специально мимо стреляли. И тогда красный командир подошел и из своего нагана выстрелил ему под подбородок. Кусок черепа отлетел. А командир поднял этот кусок черепа, завернул в платок и понес показать в штаб, доказать, что задание выполнено».

Могут пожать плечами: да что вы все про террор, был ведь и подъем страны, Магнитка например. У меня есть истории и про Магнитку. Отец Елены Фридриховны Краузе был детским инфекционистом, приехавшим в Магнитогорск из Москвы: «Когда отец приехал, там шла жуткая дизентерия, дифтерия, скарлатина. На Магнитке работали тысячи раскулаченных, завербованных, обманутых -- туда все ехали, и все с детьми. Очень много рожали, а как не родишь, если абортов нет, нет никаких других средств?.. И детей было очень много, они все время болели и умирали, была жуткая детская смертность... Я помню, как пошла волна арестов, посадили половину города, все руководство. Этих раскулаченных, которые к тому времени уже стали ударниками, получили жилье, начали привыкать к какому-то быту, -- их забирали грузовиками! К нам раз в неделю приходила из поселка раскулаченных женщина, и я помню, как она говорила: «Вчера три грузовика увезли... Еще два грузовика увезли...» Отец многое понимал, он говорил: «Не может быть столько предателей». Он знал этих людей, они вместе строили город, комбинат... Он тоже ждал ареста. Но его взяли только в 1942 году, потому что он был немец. Ночью пришли трое, вызвали соседа, понятого. Будят нас и говорят: «Сдать оружие!» А папа спокойным голосом: «Какое оружие, откуда у меня оружие?». Младшего брата мы будить не стали. Обыск длился часов до двух дня, они просматривали каждую книжку. Пока обыскивали, выкурили весь мамин табак, который она только что по карточкам получила... И вежливо так: «О, табачок, вы не возражаете?» Когда они собрались уходить вместе с папой, мама поднялась, чтобы обнять отца, а следователь говорит: «Не терплю этих слез!» Мама повернулась к нему: «Вы видели у меня хоть одну слезу?» И они кинулись друг к другу. А потом они ушли, мама села на стул -- и мне показалось, что она сейчас умрет. Отца судили в Магнитке, и его везли в суд на трамвае. Обвинили, что он вел антисоветские разговоры в семье: плохо говорил о политике нашего государства в отношении другого государства, с которым у нас дружественные отношения. Речь шла о том, что отец возмущался: как могли коммунисты подписать с фашистами соглашение! Его посадили за разговоры в семье. И еще сказали, что он колодцы отравлял... Отца приговорили к расстрелу, посадили в камеру смертников, но потом заменили десятью годами лагерей. Мама даже написала письмо Сталину и специально ездила на вокзал, чтобы кинуть конверт в прорезь почтового вагона, надеясь, что так оно дойдет до Москвы. Но потом нам объяснили, что писать наверх нельзя было, и мать арестовали. И также потом везли на трамвае. Когда маму увели, за нами пришла тетка и взяла к себе».

Цена победы в войне -- отдельный разговор, здесь можно даже и не расспрашивать бабушек, достаточно посмотреть документы. Но вот чего в документах не найдешь -- это таких рассказов о мирной уже послевоенной жизни. Валентина Федорова, врач: «Мама работала на трех работах, чтобы нас, троих детей, прокормить. Крутилась как могла. Где-то под Москвой была чулочно-носочная фабрика, так она с подружками ездила туда, за носками. Там вокруг военные части, въезд в город запрещен, а машинист их в уголь закопает и провезет. И они идут на эту фабрику, через лес, вокруг волки воют. Обвяжут животы чулками -- и назад, к паровозу, в уголь... Потом эти носки мать на рынке продавала, тайком. А ночами портянки и гимнастерки солдатам стирала, а они нам за это мясо приносили. Хлеб был по карточкам, но и его могло не достаться. С ночи занимали очередь, хотя это было запрещено, милиция гоняла. Поэтому, как правило, «в ночь» посылали детей -- они шустрые, разбегутся. И за детьми не так гонялись. Я убегала от милиции, а младший брат прятался в собачьей конуре, он был маленький, его не находили. После облавы я возвращалась, и мы ночевали в этой будке. Еще мы с мамой ходили в какой-то порт, куда привозили соль. Там ссыпали горы соли, прямо на улице, она была крупная, желтого цвета. И мы, дети, щепотками набирали соль в карманы. В нас стреляли, но все же по детям старались не попадать. Поэтому именно детей за солью и посылали...»

Таких историй в нашей стране миллионы, они есть у каждой второй бабушки, нужно только попросить рассказать. И конструируя сегодня государственную память о прошлом, хорошо бы учитывать и личную память граждан нашего государства. И как минимум -- уважать ее.