«Философский пароход» был лишь первой ласточкой в истории изгнаний из советской России. Пройдут годы, и ее вынуждены будут покинуть Бродский и Галич, Ростропович и Солженицын. Надо сказать, что советская власть неоригинальна в использовании остракизма в качестве способа борьбы с инакомыслием. Благодарить она должна еще древних греков. Именно в Афинах остракизм (то есть изгнание) был впервые законодательно оформлен.

Исследователи отмечают, что остракизм возник для профилактики возможного возвращения тирании. Но вот что любопытно: по сообщению Аристотеля, страх этого самого возвращения был изначально персонифицирован. «Первым подвергся остракизму один из родственников Писистрата, Гиппарх, которого главным образом и имел в виду Клисфен, издавая этот закон, так как хотел его изгнать». Процедуру со столь высоким политическим смыслом на самом деле замыслили против одного человека -- и ведь неизвестно даже, был ли он и впрямь опасен для демократии. Не послужило ли это своеобразным предзнаменованием будущего остракизма? Ведь с течением времени он станет послушным орудием в политической борьбе.

О перерождении остракизма лучше всего свидетельствует последний случай применения «суда черепков» (дословный перевод с древнегреческого понятия "остракизм"). По словам Плутарха, два постоянно враждовавших афинских лидера, опасаясь, что один из них будет подвергнут остракизму, объединили своих сторонников и... отправили в изгнание третьего. Народ, возмущенный тем, что остракизм стал предметом политических манипуляций, навсегда упразднил его.

Плутарх, надо сказать, вообще был довольно скептичен в отношении полисной демократии. И на остракизм это отношение распространялось в полной мере. «Действию его мог подпасть любой, кого возносила над прочими слава, происхождение или красноречие», -- сообщал писатель. Афинянина могли отправить в изгнание, рассказывал Плутарх, за то, что «тот казался согражданам чересчур разумным». «Родовая травма» остракизма и заключалась в том, что реализация воли большинства на практике означала подавление отдельной личности.

Считается, что современные демократии наследуют афинской. А между тем кое-что позаимствовали у нее и тоталитарные государства -- речь о верховенстве общества над человеком. Остракизм, задуманный для борьбы с тиранами, превратился в инструмент тирании большинства. И определение, чья это тирания, в данном случае не слишком важно.

Для жителя полиса не было ничего страшнее, чем быть изгнанным из него. Ведь оказавшись за городскими стенами, он сразу же лишался всего -- статуса, положения, безопасности, наконец. Однако с расширением ойкумены человек постепенно научился не бояться внешнего мира, более того, устраиваться в нем не только не хуже, но порой и лучше, чем в родных местах. И смысл остракизма как наказания постепенно сходит на нет. Более того, бегство превращается порой в спасение. И у власти появляется новая задача -- не изгонять, а, наоборот, удерживать при себе.

Историк Ричард Пайпс писал, что в Древней Руси «ущемленному боярину некуда было обращаться за справедливостью; у него был единственный выход -- воспользоваться своим правом перехода и переметнуться к другому господину». Именно этим правом попытался воспользоваться в 1564 году князь Андрей Курбский, некогда фаворит Ивана IV.

Знаменитое бегство Курбского одни называют предательством, другие -- успешной попыткой спастись от тирана. Вторая точка зрения кажется больше похожей на правду, даже несмотря на то, что бегство князь готовил, судя по всему, загодя, а не, как считалось ранее, буквально за несколько дней. Уже с начала 60-х годов XVI века у Курбского появились основания опасаться за свою судьбу: в опалу стали попадать бывшие соратники царя по Избранной раде, самого князя вместо наград за воинские подвиги отправили в почетную ссылку.

«Какого только зла и каких гонений от тебя не претерпел! -- восклицал князь в послании к Ивану Грозному. -- И каких бед и напастей на меня не обрушил! И каких грехов и измен не возвел на меня! А всех причиненных тобой различных бед по порядку не могу и исчислить, ибо множество их и горем еще объята душа моя». Курбский утверждает, что его бегство было вынужденным, более того, князь называет его изгнанием. «Всего лишен был и из земли божьей тобою без вины изгнан», -- сетовал Курбский. В обществе, где господствует тирания, человеку иногда не остается ничего, кроме как его покинуть. И добровольность в данном случае весьма относительна -- ведь иной выбор лишает человека надежды на свободу.

Курбский первым нашел пристанище на Западе. В будущем Европа станет манящей сказкой для русских искателей свободы. Именно туда в 1836 году, в самый разгар правления Николая I, отправится первый русский «невозвращенец». Речь о философе Владимире Печерине.

Исследователи по сей день затрудняются дать точный ответ, что же заставило до того вполне лояльного преподавателя Московского университета оставить Отечество. Возможно, отчасти это объясняется тем, что в 1833 году за казенный счет он впервые отправился за границу готовиться к получению звания профессора. Два года он провел на Западе, а вернувшись к занятиям в России, почти сразу же начал копить деньги на отъезд обратно. Через некоторое время он испросил отпуск и, получив его, в Россию уже больше не возвращался.

«В тридцатых годах опьянение власти шло обычным порядком, будничным шагом, -- писал другой эмигрант николаевской эпохи, Александр Герцен. -- Кругом глушь, молчание, все было безответно, бесчеловечно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско, глупо и мелко. Взор, искавший сочувствия, встречал лакейскую угрозу или испуг, от него отворачивались или оскорбляли его. Печерин задыхался в этом неаполитанском гроте рабства, им овладел ужас, тоска, надобно было бежать, бежать во что бы ни стало из этой проклятой страны». Наступила эпоха, когда для многих мыслящих людей бегство становилось жизненно необходимым, особенно если, как в случае с Печериным, они раз вкусили другой жизни. И государство, считавшее этот вкус своеобразным «опиумом для народа», совсем не желало, чтобы эта «зараза» распространялась дальше. «Затворил ты царство Русское, свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне, и если кто из твоей земли поехал, ты такого называешь изменником, а если схватят его на границе, то тем или иным способом предаешь его смерти», -- это снова Андрей Курбский.

Людям, подобным Герцену, казалось, что нужно лишь вернуть власть народу -- и нужда в «добровольном» остракизме исчезнет. Но демократия нередко играет злую шутку с ее апологетами. «Сегодня мы присутствуем при триумфе гипердемократии, когда массы действуют непосредственно, помимо закона, навязывая всему обществу свою волю и свои вкусы», -- писал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет в 1930 году, через восемь лет после прихода к власти Муссолини и за три года до победы на демократических выборах Гитлера. И едва ли может удивить, что именно в нацистском обществе остракизм нашел новое воплощение.

Уже в первой программе НСДАП, «25 пунктах», изданной в 1920 году, звучало требование изгнания из страны «лиц негерманской расы, которые иммигрировали в Германию после 2 августа 1914 года». Новый век -- новые технологии. Остракизм был поставлен в рейхе на конвейерную основу. За пределы Германии следовало выдворить всех известных людей -- писателей, поэтов, ученых, не согласных с новой властью, а уж тем более если они имели еврейские корни. С теми, чьи имена миру ничего не говорили, вопрос решался проще: для них создавались «лагеря перевоспитания» -- концлагеря. В марте 1933 года, через несколько дней после победы НСДАП на выборах в рейхстаг, был разгромлен дом писателя Лиона Фейхтвангера, находившегося тогда в США. Заодно нацисты конфисковали его счета в банке и лишили немецкого гражданства. Намек был недвусмысленный: на родину писатель не вернулся. Схожая судьба ждала Альберта Эйнштейна, Томаса Манна, Бертольта Брехта, Стефана Цвейга -- цвет немецкой нации, имевший несчастье не славословить Гитлера. И те чаяния толпы, на волне которых он пришел к власти.

Что ж, история остракизма -- хороший повод задуматься о сущности демократии вообще. И вот в этом случае уместно вспомнить о роли определений, прилагательных. История показывает, что сама по себе демократия не дает гарантий от ущемлений меньшинства и отдельной личности. Спасает слово либеральная, поскольку сразу же обозначает право на свободу, в частности на свободу быть несогласным с большинством. В ином же случае власть народа очень легко и с радостного согласия этого самого большинства обращается в свою противоположность -- тиранию.