В эту смерть поверить трудно. Когда перед самым Новым годом стало известно, что Юрий Владимирович снова в больнице, что-то противилось неумолимой «логике». И понятно что: в Давыдове был такой запас жизнелюбия, такая внутренняя энергия, такой задор, каких хватило бы на десяток людей, годящихся ему в сыновья и внуки. Под своей заветной книгой -- романом «Бестселлер» -- писатель поставил две даты: 1924-2000. Это было больше, чем литературный ход (хотя «Бестселлер» и впрямь вобрал всю жизнь автора), -- это было предчувствие, с которым нельзя было примириться. Он знал лучше.

Как всякий истинный художник, Давыдов был одновременно человеком свободы и человеком долга. Он знал, что ему надлежит исполнить, и чувствовал радость от работы. Каких бы печальных и страшных тем ни касался Давыдов (а он писал о провокациях и предательствах, об идеологической одержимости и бесчеловечности государственной системы, о тюремном заключении и смертной казни), в его прозе всегда слышался голос счастливого человека. Счастливого, потому что может проникнуть в тайны истории. Счастливого, потому что умеет приблизиться к "закрытой" душе персонажа. Счастливого, потому что может запечатлеть в слове жизнь, которая всегда больше «политики», «психологии», «идей». При советской власти Давыдов не играл аллюзиями -- его действительно занимала эпоха, начавшаяся 1 марта 1881 года и завершившаяся в 1917 году. Но сама верность истории воспитывала в читателях человечность и душевную трезвость, уводила их от притягательных «простых» решений и скептического нигилизма. Не отождествляя большевистскую квазиимперию с империей Российской, Давыдов приучал нас ненавидеть деспотизм и фанатизм, стеснение мысли и идеологическую слепоту. Он умел показать их чудовищность, но умел и смеяться над злом. И чем старше и свободнее становился писатель, чем больше знал он о прошлом, тем отчетливее звучал его освобождающий смех, получивший полную волю в «Бестселлере».

Юмор Давыдова неотделим от его лиризма. Клонящаяся в пятистопный ямб проза словно бы пародирует авторское тяготение к «поэтическому слову» и в то же время разрешает строгому прозаику стать поэтом, которому как «ветру и орлу и сердцу девы нет закона». Шутка у Давыдова не менее важна, чем разбег поэтических ассоциаций, смелые метафоры, фантастические гипотезы, что движут иные сюжеты. Свобода неотделима от поэзии. А поэзия -- от душевной молодости, готовности послать куда подальше литературные приличия, рискнуть, загулять...

Такой свободой живут книги Давыдова -- так жил он сам. Он был не только великолепным мастером устного рассказа и публичного выступления (всегда начинающегося запинками и оговорками и разрешающегося победительной, радующей самого рассказчика остротой), но и чутким слушателем, по-настоящему заинтересованным в собеседнике. Интерес к людям (такой же, как к далеким временам и заморским странам, великим стихам и заурядным происшествиям) отзывался отчетливо выраженной приязнью к молодым (по сравнению с ним) литераторам. Свойство, признаться, по нашим временам, отравленным дурацкой межпоколенческой рознью, редкое. И стоящее искренней благодарности.

В последние годы Юрий Владимирович слышал много добрых слов: и от «официальных лиц» (он получил несколько престижных премий), и от друзей, единомышленников, почитателей. И все-таки как много мы ему не сказали. Давыдов прожил большую, многоцветную, яркую жизнь и свершил свой подвиг -- закончил «Бестселлер». И все-таки как невыносимо, что его больше нет...