Проходивший в Москве с 28 июля по 11 августа 1957 года фестиваль молодежи и студентов был событием огромного масштаба. В столицу СССР прибыло 34 000 гостей-участников из 131 страны мира. Фестиваль освещали 2000 журналистов. Были задействованы крупнейшие концертные площадки. Специально к молодежному форуму построили стадион «Лужники», гостиницы «Заря», «Алтай», «Восток». От каждой союзной республики на фестиваль отправлялась делегация. Каждый «танцорист-трамвайник» (так называли себя артисты из ансамбля народного танца Львовского клуба трамвайно-троллейбусного управления) стремился выступить в Москве. Благодаря телетрансляциям невероятный праздник смогло увидеть великое множество простых советских граждан. Чтобы по-настоящему ощутить значимость события и его непосредственных последствий, нужно было быть его живым свидетелем.

Ни меня, ни одного из моих родственников ближе третьего колена там не было и быть не могло. Поскольку мы имеем дело с не слишком обширной документацией, представленной в двух небольших залах Исторического музея на выставке «Песню дружбы запевает молодежь», то и говорить должно о ней.

Решение об организации всемирных молодежных фестивалей было принято в Лондоне 10 ноября 1945 года -- в пору послепобедной эйфории. Первый фестиваль прошел в 1947 году в Праге под лозунгом «Молодежь, объединяйся, вперед к будущему миру!». «Левоориентированные» общественные деятели стремились к упрочению связей между государствами, принадлежащими разным лагерям, к «мирному сосуществованию». На четвертом, бухарестском, фестивале девиз стал предельно лаконичным: «За мир и дружбу». Его же можно было прочитать на плакатах, открытках и сувенирных платках, выпущенных к фестивалю московскому. Под ним, над ним, вокруг него водили хороводы молодые и красивые рисованные представители всех континентов в национальных костюмах.

Ролан Барт писал: «В любом левом мифе ощущается привкус лозунга». Советская культура не являлась исключением, и летом 1957 года лозунг «За мир и дружбу» (мир -- в обоих смыслах слова), судя по экспонируемой в ГИМе кино- и фотохронике, был материализован всеми возможными способами.

Мир (Земля): разноцветная и разноязыкая аудитория, часто кое-как понимающая друг друга, но всегда улыбающаяся; народные песни и пляски в самых неожиданных местах (краковяк в Зале имени Чайковского; босоногие индианки на центральной улице; открытые выступления итальянских джазменов и мастер-классы по рок-н-роллу); национальная еда (чешское пиво и русский борщ -- африканским студентам, китайские кулинарные павильоны -- советской молодежи).

Мир (антоним войны): «Международный семинар по вопросам мирного использования атомной энергии», дискуссия «Вопросы международного права в Уставе ООН», неформальные беседы японцев (некоторые из которых пострадали от взрывов в Хиросиме и Нагасаки) и американцев -- о ликвидации японских рисовых полей из-за военных баз США, иранцев и французов -- о восточной экспансии Франции, русские, немцы, африканцы, англичане, вместе зажигающие «костры сочувствия» колониальным странам.

Рыбаки -- за город; молодые коммунисты -- в студенческий клуб; спортсмены -- на стадионы; музыканты -- на джем-сейшены; любители изящных искусств -- в «Манеж», где помимо соцреализма были выставлены и обруганные Хрущевым нонконформисты, например Казарянц и Зверев (последний, впрочем, стал лауреатом фестиваля). Не оставили без попечения даже «молодых христиан»: католики и протестанты вместе ходили слушать православные службы. Москва на две недели превратилась в коммунистическую утопию, свого рода Ковчег, в котором каждой твари было по паре-тройке тысяч. И весь этот Ковчег в день закрытия фестиваля скандировал: «Дружба! Дружба!»

«За мир и дружбу» пели партийные функционеры вместе с духовными лицами. «Мир и дружба» в прямом смысле проникли в тела участников и участниц фестиваля -- в виде сувенирных сережек и духов. И еще глубже -- в виде паюсной икры со знаменитой кузгиновской ромашкой на упаковке.

Некоторые кадры (сюжеты) выглядят постановочными: с трудом верится, что советская ткачиха назвала свою новорожденную Лией в честь итальянской красавицы-певицы, пришедшей в тот день в роддом. История создается не фактами, а их интерпретацией.

«Что-то я не вижу площадку, где мы выступали, -- удивляется бабушка-смотрительница. -- Ну и ладно. Хорошо было. Яблони какие были. Праздник был, уголки рта от улыбок болели уже к концу первой недели. А ведь, кроме этого, жизнь-то тянулась скучная. Все, как в «Заставе Ильича»: учеба, работа, безотцовщина, неопределенность, бесцельность».

Ту же неопределенность и бесцельность мы переживаем сейчас. Только постперестроечная Россия пошла по пути, противоположному СССР. Вместо объединения на началах энтузиазма мы имеем вайнегемовское отчуждение на коммерческой основе.