В нынешнем году фамилия Мирзоева впервые за много лет попала в афишу «Золотой маски» в номинации «лучший режиссер». Наконец-то. Без этого неутомимого возмутителя спокойствия, преображающего любой классический текст так, что его не узнал бы сам автор, культурный ландшафт столицы был бы куда скучнее. По всем законам театральной жизни, Мирзоев мог рассчитывать лишь на очень узкий круг ценителей, способных хоть что-то понять в его режиссерских шарадах (перед ними и профессиональные-то театроведы обычно пасуют). Ничуть не бывало. Волшебным образом его тягучие представления не отпугивали, а завораживали простого зрителя, а стихия лицедейства, которую он охотно впускал в свои головоломные концепции, придавала обаяние самым примитивным гэгам. Пока критики и эксперты размышляли, можно ли отвести Мирзоеву место в пантеоне общепризнанных мастеров сцены, он стал не просто культовым, он стал модным.

Не знаю, кому первому пришла в голову революционная мысль, что Мирзоев может делать спектакли антрепризного толка, но факт остается фактом. Два года назад он поставил пьесу Гарольда Пинтера «Коллекция» с Валентином Гафтом, Еленой Шаниной, Максимом Сухановым и Сергеем Маковецким, и она -- едва ли не единодушно -- была признана одним из лучших антрепризных спектаклей сезона. Успех решили повторить. Теперь Мирзоев поставил другую пьесу Пинтера «Любовник» и опять со звездами -- Сергеем Маковецким и Евгенией Симоновой. Первого спектакля я не видела, второй, признаться, разочаровал. И дело не в конкретных претензиях (хотя ясно, что рядом с корифеем мирзоевского бурлеска Маковецким Евгения Симонова выглядит как робкая ученица, прилежно подготовившая заданный режиссером урок). В постановку, как кажется, закралась системная ошибка.

Мирзоев поставил «Любовника» так, как поставил бы любой хрестоматийный текст, -- выворачивая наизнанку все сценические ситуации и расцвечивая самые простые фразы (включая слова приветствия и благодарности) замысловатыми жестами и непредсказуемыми интонациями. В общем, всем джентльменским набором абсурдизма. Но английский драматург, к имени которого все чаще добавляют слово "классик", сам почитается одним из столпов театра абсурда. Причем абсурд этот весьма тонкий. Неискушенному зрителю он может поначалу показаться образцом социально-бытовой драматургии. Он вырастает из обыденного течения жизни, из житейских забот, будничных бесед, а чаще всего из воспоминаний, которым предаются персонажи. В «Любовнике» муж обсуждает с женой время, когда ее собирается навестить любовник, так, словно речь идет о визите водопроводчика, и мучается угрызениями совести оттого, что у него тоже есть любовница, а жена думает, что он всего-навсего регулярно спит с проституткой. Взаимоотношения персонажей с сексуальными партнерами на стороне так же далеки от традиционных представлений об адюльтере. При этом действие «Любовника» совершает неожиданные скачки во времени -- иногда поступательно, а иногда и в прямо противоположном направлении.

В пределах подобной драматургии действует непреложный принцип: чем психологически достовернее сыграна сцена, тем абсурднее становится ситуация в целом. Мирзоев же по обыкновению нагрузил тонкий пинтеровский абсурд своим фирменным, что совершенно разрушило и обаяние выбранной им пьесы и привлекательность его собственного режиссерского стиля. Сергей Маковецкий и Евгения Симонова, играющие и мужа с женой, и любовника с любовницей, слова в простоте не скажут -- они то мелкими перебежками перемещаются из кулисы в кулису, то застывают в каких-то странных танцевальных па, то, вырядившись в соответствующие наряды, подпускают испанскую страсть, то бьют в барабаны, то вдруг -- ни к селу ни к городу -- разыгрывают сцену из «Гамлета». «Что им Гамлет, что они Гамлету?» Такие вопросы в случае с мирзоевскими постановками задавать не принято, но вот что особенно удивительно. Как только на сцене начинает звучать текст Шекспира, стиль Мирзоева сразу же становится адекватным ситуации. Не то чтобы беседа принца датского с матерью поражала глубиной и неожиданностью прочтения (она скорее выглядит как наспех сделанная зарисовка к великой трагедии), но абсолютная свобода в отношении с этим текстом кажется оправданной в принципе. В евклидовом пространстве классической драматургии мирзоевская неевклидова логика выглядит пикантно, остроумно, а порой и глубокомысленно. Стоит адюльтерной истории вернуться на круги своя, как все режиссерские гэги и навороты начинают казаться каким-то абсурдным (во всем отношениях) довеском -- у Пинтера самого с неевклидовой логикой все в порядке.

Это все равно как толстый кусок сала намазать сливочным маслом. По отдельности означенные продукты могут быть хоть куда, но их сочетание -- опасный для печени гастрономический нонсенс. Тем гражданам, которые с аппетитом проглотили «Любовника», можно только позавидовать -- природа, по всей видимости, наделила их поистине богатырским здоровьем.