Отчего бы мне не взять/ Да и не решиться на бессмертье/ Это непонятней смерти/ Но и безопасней так сказать/ Безопасней в смысле смерти/ А в смысле жизни -- как сказать.

Для тех, кто знал его лично, кто был ему другом, для кого он был Дима, а не Дмитрий Александрович Пригов, последние десять дней прошли в постоянной тревоге за его жизнь, в осторожности мыслей -- чтобы безысходностью своей не навредить, не спугнуть шанс на выздоровление.

Мы проиграли. Энергии наших мыслей не хватило. Не хватило и его невероятной витальности, запас которой казался неисчерпаемым. Или, скорее, так: кажется, что он ушел, а эта витальность его, эта рекордная молодость духа, эта фантастическая работоспособность поэта, художника и актера гигантского оперного спектакля под названием «Пригов» остались. Остались и задают теперь его масштаб. И даже, может быть, все еще питают нас, оставшихся.

С тех пор, как стихи Пригова про Милицанера стали известны широкой публике, его привыкли считать ироником и шутником. Но я всегда знала, что он безусловно войдет в список самых главных русских поэтов, -- монументальных, если можно так выразиться. Тех, кто способен услышать грозный голос вечного, а потом написать на первый взгляд про кошку и килограмм рыбного салата.

Он был из тех редчайших поэтов, кто знает, что поэзия не скорая психологическая помощь и не обслуживает чувства. Он не позволял себе лирики, которой так легко завоевать сердца, и всегда давал форму идеям, а не эмоциям, всегда наблюдал за сантиментами, а не изливал их на читателя. Он был, конечно, концептуалист и закаленный художественный подпольщик. Но все-таки такую интеллектуальную и нравственную выправку умеют держать далеко не все представители московского концептуального круга, в котором он был -- и остается -- одной из главных и самых достойных фигур.

Он был художником в истинно авангардном смысле слова -- таким, для которого творчество реализуется на самых разных поприщах. Его художественные проекты -- советские газеты с проступающими сквозь них «великими и ужасными» словами «перестройка», «Горбачев», «Агропром»; бескрайние русские ландшафты из россыпей газет, -- навсегда заняли место в истории искусства. Но когда-нибудь, когда мы до него дорастем, они займут место и в истории литературы -- романы и поэмы, вышедшие не в форме книги, а в форме инсталляции. А тот, кто слышал, как Пригов исполнял свою оперу-перформанс «Моление о чаше», мог буквально на своей -- продираемой морозом страха и отчаяния -- шкуре почувствовать масштаб его дарования рапсода и актера.

Он всегда был очень проницательным человеком, прирожденным стратегом и просто здравомыслящим субъектом истории. В последние годы в России в этом отношении у него было мало конкурентов. Он всегда понимал, что происходит, и знал, как с этим быть. Не я одна снова и снова спрашивала у него эстетического, политического и нравственного совета. И я знаю, что буду делать это всегда, теперь уже про себя, а не вслух.