Своего «Диониса» Судзуки привозил в Россию уже не раз, эту его версию еврипидовских «Вакханок» видели и в Москве, и в Петербурге. Но на нынешний Чеховский фестиваль японский театральный гуру представил давний спектакль в новом обрамлении -- перед «Дионисом» зрителям предлагают целый концерт буддийской ритуальной музыки. Все вместе называется «Идущие и уходящие -- возрождение традиций». Сегодня в последний раз играют в Театре Моссовета.

Шесть чтецов-певцов на высоком помосте у задника, почти не шевелясь, гудят молитвенный текст. В центре сцены богатый набор ударных и шумовых инструментов -- от деревянного гонга и гонга металлического до колокольчиков и великого разнообразия трещоток. Большой барабан, конечно же; нечто вроде ксилофона. И одинокая женщина (Мидори Такада -- она же и автор композиции), плавно, хищно и торжественно передвигающаяся среди инструментов.

Замысловатый ритм возникает из сплетничающей суеты трещоток, адской муки скользящих по коже барабана, сознательно царапающих его ногтей, редких металлических звуков, летящих с неизбежностью снайперской пули. Воздуха, тишины в этой музыке больше, чем звуков и красок, поэтому каждый звук воспринимается как драгоценность. Участие Судзуки в этой постановке минимально -- лишь несколько раз меж главной героиней и чтецами из левой кулисы в правую проезжают сумрачные личности в инвалидных колясках. Сначала мужчины, после женщины, ближе к финалу мужчины покатят перед собой пустые коляски -- в одном и том же темпе, сосредоточенном и отрешенном. Судзуки, видимо, вообще считает это средство передвижения очень выразительным: достаточно напомнить, что в «Короле Лире», что он несколько лет назад ставил в Московском художественном театре, Лир также путешествовал в таком кресле. Буддийская идея ограничения? Может быть. Но в этом концертном отделении она вообще-то почти испаряется, «инвалиды» становятся элементом орнамента.

А «Дионис» по-прежнему хорош. Всю эту древнегреческую историю о том, как Вакх наказал неуважавшего его царя Пенфея, заставив его матушку в помрачении ума поучаствовать в убийстве сына, Судзуки сократил чуть не втрое, избавив от всех подробностей и деталей. Вот есть Пенфей: совершеннейший самурай, как полагается, с мечом и походкой воина. Вот его мать Агава, завернутая в километры бело-красной ткани. Гневливого же бога на сцене нет, его реплики отданы хору из шести жрецов -- лица у всей шестерки выкрашены белым, как полагается японским привидениям. Вся пластика японская, во время диалога с Дионисом Пенфей оказывается в кольце кружащих вокруг него жрецов (кто хоть раз смотрел самурайские боевики, наверняка такую сцену видел), и кажется, что вот сейчас кто-то из них первым кинется в драку. Но драки нет; есть диалог, в котором Пенфей верит лукавому богу, а значит, проигрывает; и после проигрыша следует смерть. Пенфея зарубают.

Недолгое повествование Еврипида (там было полно подробностей, кто кому кем приходился и как это все произошло), но будто выставка гравюр, смена картинок на сцене. В программке Судзуки объявляет, что история о вакханках, впадающих в экстаз и способных разодрать в клочья даже ближайших родственников, представляется ему историей тоталитарной секты. Возможно, этот смысл и прочитывается в Японии, в России же спектакль смотрится безупречным произведением декоративного искусства.