Есть эмблематические образы в истории кино. Котелок, тросточка и мешковатые брюки -- это Чаплин. Шляпа «федора», съехавший набок галстук, взгляд побитой собаки, которая, впрочем, еще не разучилась кусаться, -- это Хамфри Богарт. При имени Марлен Дитрих почему-то вспоминаются не обожаемые ею полупрозрачные платья и даже не смокинг, в котором она исполняла свой знаменитый номер в «Марокко» Джозефа фон Штернберга, а меха. Она кутается в них и не может согреться. В ней живет холод бесстрастия. Она кажется равнодушной к камере. Похоже, она даже немного недовольна тем, что ее оторвали от каких-то важных, одной ей ведомых дел и заставили сниматься. Она не прилагает никаких усилий, чтобы понравиться, даже наоборот -- настороженно отталкивает зрителя от себя. Но именно это превращает ее в смутный объект желания без пола и возраста. Не в притягательную женщину, а в наглядный механизм самой притягательности. Перед нами машина, которая перемалывает наши желания и фантазии, а нам доставляет странное удовольствие смотреть на то, как это происходит.

По сути, Марлен Дитрих -- это знак вопроса, поставленный актерской профессии, самому понятию актерского мастерства. Язык не повернется назвать ее непрофессиональной актрисой: на заре своей карьеры она обучалась в актерской школе Макса Рейнхардта, получила великолепную подготовку на немецкой эстраде, в Голливуде снималась у лучших режиссеров -- фон Штернберга, Рауля Уолша, Альфреда Хичкока, Фрица Ланга, Орсона Уэллса, Стэнли Крамера. При этом она была маниакально озабочена собственной внешностью: в каждой декорации должно было висеть зеркало, чтобы Марлен в любой момент могла проверить, все ли в порядке с гримом, а во время съемок она становилась под осветительный прибор (чтобы щеки были в тени и казались еще более впалыми) и наотрез отказывалась повернуться лицом к партнеру. И все же не покидает ощущение, что даже в самых чувственных и наэлектризованных сценах она присутствует в кадре не до конца, ускользая от слишком пристального взгляда, слишком откровенного желания. Она не играла по системе Станиславского: перевоплощение было для нее пустым звуком. Она заявляла о том, что ни разу не подарила героиням ни одной своей черточки, а актерская работа всегда казалась ей муторным и скучным занятием. И это не только поза. Но именно сочетание царственного равнодушия с вызывающей эротичностью придавало ее образу странную глубину. Как удачно выразился немецкий критик в рецензии на один из первых ее фильмов, «она умеет быть великой, ничего при этом не делая».

Слава пришла к Дитрих в 1930 году, когда в мировой прокат вышел «Голубой ангел» фон Штернберга. Дальнейшее хорошо известно. Голливуд, шесть великих фильмов Штернберга с ее участием, в которых режиссер пытается заколдовать ее красоту вуалями, меховыми мантиями, фантастическими декорациями. Принятие американского гражданства и активная антигитлеровская позиция в годы второй мировой. В Германии ее так и не простили за то, что развлекала своими песенками войска союзников. Берлинскую могилу несколько раз оскверняли. «Шлюха в мехах» -- самое мягкое из оскорблений, намалеванных на ее могильной плите. Что еще? Романы -- с женщинами и мужчинами, режиссерами, актерами, писателями и президентом США (уложились в полчаса, как рассказала она позднее американскому критику Кеннету Турану). Бесчисленные пластические операции, позволившие ей в фильме 1972 года выйти на ярко-розовую сцену и как ни в чем не бывало исполнить весь свой классический песенный репертуар, включая Falling in Love Again -- песню, принесшую ей славу сорок с лишним лет назад. И закат: опасный перелом, вынужденное затворничество и смерть в 1992 году -- по слухам, от сердечного приступа, вызванного чтением откровенных мемуаров ее дочери.

В одной из биографий Дитрих есть забавное упоминание о драгоценностях, которые она одалживала у родственницы, чтобы в очередной раз поразить богемную среду экстравагантной роскошью наряда. В бриллиантовых ожерельях и браслетах каждый третий камень был поддельным. Это позволяло благоразумным немцам экономить: вроде и камни настоящие есть, и цена дешевле на треть. Кажется, в этом смешении настоящего и фальшивого блеска, когда уже нельзя понять, где бриллиант, а где стекло, и есть настоящая разгадка Дитрих. Она не умела и не хотела быть подлинной до конца. Но в этой неподлинности содержалась своя правда о мире и человеке. Правда куда более важная, чем та, что могут нам поведать искренность и открытость.