В свое время довелось услышать от матушки рассказ о не то закрытом, не то фестивальном просмотре фильма Стэнли Кубрика «Сияние». Видео тогда было подсудной диковинкой, Стивена Кинга особенно не переводили, да и в прокат не просачивалось ничего страшнее «Смерти среди айсбергов», так что безумный николсоновский оскал произвел на творческую интеллигенцию впечатление соответствующее. Не было ни обмороков, ни истерик. Просто минут через сорок после начала, когда стало понятно, что ничем хорошим происходящее кончиться никак не может, а будет только чужестраньше и чужестраньше, зал наполнился негромким монотонным гулом. Интеллигенция перешептывалась, обменивалась бессмысленными репликами, нервно похохатывала -- только бы отвлечься, только бы не смотреть лишний раз на экран, где клокотал подлинный ужас, готовый, кажется, вот-вот прорвать полотно.

Хочется верить, что утробный гогот, то и дело раздававшийся на недавнем пресс-показе фильма Алехандро Аменабара «Другие», был результатом вовсе не толстокожей невоспитанности иных представителей пишущей братии, но имел под собой ту же паническую почву, являясь единственно возможной защитной реакцией. Потому что «Другие» -- фильм не только объективно выдающийся, но и по-настоящему жуткий, имеющий право стоять в табели о страшных рангах где-то неподалеку от пресловутого «Сияния». Место и время действия выбрано идеально: послевоенная осень, остров Джерси, старый викторианский особняк на отшибе -- из тех, что вышеупомянутый Стивен Кинг называл «домом, который растет на вас». В доме живет красивая, экзальтированно набожная и, кажется, не совсем вменяемая Грейс, ждущая, когда ее муж вернется (если вообще вернется) с фронта. И двое ее детей, Энн и Николас, маленькие бледные сомнамбулы, страдающие редчайшей аллергией на солнечные лучи. Поэтому ни одна занавеска в особняке не может быть распахнута до сумерек, ни одна дверь не должна быть открыта до того, пока на ключ не запрут предыдущую. Эти правила приходится выучить новым слугам (степенная пожилая пара и их немая юная компаньонка), которые наудачу постучались в дом, где когда-то уже служили, и неожиданно получили работу: предыдущие фирсы попросту исчезли однажды утром. Беглецов можно понять: очень скоро в доме обнаруживается тревожное постороннее присутствие. Энн безуспешно пытается убедить мать, что помимо ее брата в особняке живет еще один маленький мальчик. Крышка рояля открывается сама по себе в абсолютно пустой комнате. На чердаке что-то то и дело стучит и погромыхивает. А в альбоме, найденном среди вещей прежних хозяев, все без исключения дагерротипы изображают мертвецов -- не людей, когда-то умерших, но именно что трупы. И поодиночке, и в компании ничуть не менее живых родственников. Этакий семейный некрономикон, где «с фотографии в старом альбоме смеешься мертвая ты». Все чувства, включая неизбежное шестое, обостряются у обитателей дома до предела. В общем, и сова кричала, и самовар гудел бесперечь -- но правда о том, что происходило под викторианской крышей, оказалась много проще и страшнее самых мрачных предчувствий. «Среди несчастных мертвых нет, среди счастливых нет живых...»

В отличие от «Сияния», которое куда больше подходит под формальное определение фильма ужасов, в «Других» нет никаких особенных спецэффектов -- полуразложившаяся старуха не восстает из ванны, а кровавые потоки не заливают коридоры, сметая все на своем пути. Но разве от этого легче? Для создания леденящей атмосферы у Аменабара нашлись другие методы -- ему достаточно размытых теней, в изобилии водящихся в углах вечно запертых комнат, да седой пелены тумана, обволакивающего окрестности особняка, да кривых голых деревьев, за которые этот туман цепляется. Есть еще хорошая, несложная, но по-настоящему тревожная музыка, написанная самим Аменабаром. Есть, наконец, Грейс -- Николь Кидман. Выглядит и играет она так, что кажется: и не Кидман это вовсе. Не холеная и мастеровитая кокотка, только что неубедительно угасавшая в анилиновой мишуре «Мулен-Ружа», а ее метафизический двойник, призрачный доппельгангер, суккуб, зародившийся во внешних сумерках специально для того, чтобы сыграть лучшую женскую кинороль начала тысячелетия. Ее Грейс -- то подозреваемая во всех смертных грехах домомучительница и психопатка, экзальтированная фанатичка, в устах которой даже цитаты из Библии звучат заклинаниями черной магии, то испуганная и заботливая родительница, пытающаяся спасти своих чад и сохранить остатки разума в сгущающемся оккультном делириуме. Эти состояния то и дело сменяют друг друга, и заметить момент трансформации, углядеть шов, зазор, накладку не под силу даже самому въедливому и скептическому эксперту. Не женщина -- ожившая видеома Андрея Вознесенского: «матьматьматьматьма...» Если фамилии Кидман не будет в числе грядущих номинантов на «Оскар», то всей американской киноакадемии в полном составе следует отправляться прямиком на кладбище.

«Других» легко упрекнуть в некоторой вторичности развязки. Но делать этого не хочется. Ибо не раз использовавшийся в кино прием смещения реальности и размывания границ между жизнью и небытием использован тут вовсе не в качестве интригующей приманки (когда посмотревших фильм умоляют не рассказывать, чем дело кончилось). Даже если знать все наперед, душевного спокойствия не прибавится, и менее страшно не станет. Не в сюжете дело. Внятно объяснить, почему фильм пугает, вряд ли возможно -- фильм взывает к самым потаенным детским страхам. Как ни странно, точнее всего ощущение, которое оставляют «Другие», передает цитата из «Малыша и Карлсона». Наверное, самое страшное место во всей детской литературе, фраза таинственная и необъяснимая, безобидная на первый взгляд, но при внимательном прочтении вгоняющая в дрожь: «Во всяком случае меня никто не видел!» -- ответил Малыш из-за двери, и до Бетан снова донесся смех. Если бы Бетан не так сердилась, она бы услышала, ЧТО СМЕЮТСЯ ДВОЕ».