«Эрмон и Рамона» («А если локомотивы встречаются») -- это история любви двух паровозов, произошедшая на Закавказской железной дороге в 1949 году. Резо Габриадзе всю эту неделю рассказывает ее со своими куклами и своими актерами в театре «Современник» -- мэтра пригласил на гастроли фестиваль «Черешневый лес».

В этом спектакле маневровый паровоз Рамона (чья участь -- удаляться от маленькой станции, на которой она служит, максимум на триста метров и тут же возвращаться) тоскует по своему возлюбленному, мощному паровозу Эрмону, что занят важной работой где-то на Дальнем Востоке. Печалится, кружит вокруг станции и слегка подвывает в ночи -- просит начальника станции дать позвонить любимому. У Рамоны слегка скособочена кабина, трогательно болтаются колесики под брюхом, вид какой-то замученный и запыленный -- только в воспоминаниях о первой встрече с любимым она сияет новеньким черным металлом. Так же гордо светится тогда Эрмон, а в следующий раз мы увидим его уже искореженной грудой металла, когда, истосковавшись по подруге, он рванет в Грузию из Владивостока и по железной дороге будет отдан приказ остановить его любой ценой.

Весь этот спектакль -- о любви, и в разговорах об этом чувстве Габриадзе так настойчив, как бывают настойчивы старые люди, которым уже безразлично, сочтут их занудами или нет. Они знают, что они правы, надеются, что, быть может, тогда, когда они повторят что-то важное в сотый раз, именно тогда их кто-нибудь услышит, и что-нибудь в мире поменяется. И вот эту правоту -- правоту любви -- транслирует в спектакле Габриадзе.

У него все живые, все способны чувствовать и разговаривать. Подбирающие объедки на рельсах курица и кабан: он интересуется, как идут заготовки мясомолочных продуктов, она вычитывает в обрывке газеты, что план выполнен пока только на 15%, и сочувственно советует «на твоем месте я бы ушла в Турцию». Рупор радиотранслятора, висящий на столбе, оказывается женского пола и с интонацией старой подруги утешает тоскующую Рамону. Путевой обходчик (виден лишь маленький фонарь, подрагивающий над уложенными на стол рельсами) сообщает своему коллеге, что вот эти шпалы -- номер такой-то и номер такой-то -- любят друг друга, одну из шпал недавно украли и попытались использовать в качестве стройматериала для дома, так она вернулась, а дом рухнул.

В этом разговоре о любви много вброшенной эксцентрики. Ее ярчайшее проявление -- цирк, Рамона однажды вынуждена волочь маленький состав с бродячими артистами. На маленьких столиках гарцуют лошади, вертят фуэте балеринки (особенно бойкая -- вверх ногами) -- и так воспроизводится эта вечная интонация, роднящая Габриадзе с Феллини: жизнь схожа с аттракционом. С аттракционом на очень мрачном фоне: год все-таки сорок девятый, и посреди спектакля возникают проекции фотографий служащих железной дороги, получивших от десяти до двадцати пяти лет.

Финальная интонация -- печальная. Особенно последний монолог о том, как изменился мир, как все более чужими становятся друг другу люди, дергает нерв тогда, когда понимаешь что в записи звучит голос Кирилла Лаврова. Голос жалеет исчезнувшие паровозы и «клубы дыма на перроне, в которых, не таясь, можно было целоваться впервые в жизни». И, выходя на поклоны, Габриадзе сказал, что отдает эти аплодисменты Лаврову. И это последнее объяснение в любви было так в стиле спектакля, что зал встал.