Премьера этого спектакля состоялась в начале мая, и тут же вызвала волну предсказуемых споров. Поводов для сильных эмоций у спорщиков было предостаточно. Во-первых, нынешняя постановка Александра Тителя заменила собой ни больше ни меньше спектакль Константина Сергеевича Станиславского, «Онегин» которого был визитной карточкой театра. Во-вторых, об этой постановке говорили уже несколько лет, это ее выпуску два года назад помешал пожар. В-третьих, над спектаклем работал замечательный театральный художник Давид Боровский, ныне покойный. Ну и, конечно же, никому не удалось удержаться от сравнений со спектаклем Дмитрия Чернякова в Большом театре. Провоцируют это сами театры, в репертуарном смысле будто бы изолированные друг от друга (в результате чего мы увидели двух «Годуновых» и двух «Онегиных» за сезон).

Скажу сразу, чтобы отмести все подозрения: Александр Титель черняковского «Онегина» не видел. Но в том то и ирония судьбы -- спектакли оказались прямо противоположны, полярны, и категории «лучше» -- «хуже» здесь, в этом споре, не работают.

Если черняковский «Онегин» -- трагическая картина маслом, чуть не до крови реалистичная, болезненно печальная, то спектакль Тителя это эскиз, прозрачная акварель, лирический набросок.

На сцене -- осень, дождь, солнце сквозь пелену. Свет, авторства Дамира Исмагилова, играет наравне с певцами, а иногда и в буквальном смысле затмевает их, оставляя от героев лишь точеные, словно вырезанные из бумаги, силуэты. Мостик, по которому прогуливаются Ларины, на котором встречаются впервые Татьяна (Ольга Гурякова) и Онегин (Андрей Батуркин), позже технологически очень простым, но остроумным образом превратится то в постель Татьяны (в сцене письма), то в вешалку, то даже -- намеком -- в роскошную люстру. Стоящие по диагонали колонны (дань уважения старому спектаклю, воссоздающему колонную залу в доме Станиславского, где эту, тогда только написанную, оперу репетировали) в сцене дуэли повернутся на 180 градусов, окажутся черными и чуть наклонятся. Образ простой и пронзительный -- мир ведь рушится.

После объяснения Онегина и Татьяны, после его слов «Учитесь властвовать собою» на сцене буквально начинается зима: холодно не только у Татьяны на душе, но и вокруг. Чуть прямолинейно, но все-таки очень выразительно звучит «Полонез», под который на сцене не кружится светский бал, а лежит тело убитого только что Ленского.

К слову о звуке, эту работу не назовешь лучшей для дирижера Феликса Коробова, и дело не столько в некоторых небесспорно быстрых темпах, сколько в том, что оперный оркестр вел себя как интересный, талантливый, умный, но симфонический, не отдаваясь своей непосредственной задаче -- ансамблю с певцами -- до конца. Ощущения ансамбля не хватало, и это тем обиднее, что и на сцене, и в яме явно находились отличные профессионалы. Помимо доехавшей, наконец, до Москвы штатной звезды театра Ольги Гуряковой, которая была не в лучшей своей форме, но все же показала жемчужные, переливающиеся piano и будоражащее, нервное, живое актерство, не мог не порадовать трепетный, страстный Ленский в исполнении Алексея Долгова. Блестящий вокал Андрея Батуркина в роли Онегина работал на пользу образу человека без недостатков и чувств. Но все-таки этот спектакль в отличие от предпоследней работы Тителя--Коробова, «Травиаты», выиграл режиссурой, а не музыкальностью.

Спектакль будто специально старается не шуметь, не привлекать внимания, не выпирать, не давить какими-то находками, парадоксами. Он и профессионален, и красив, но легок и случаен, как пушкинские рисунки на полях собственных рукописей. Есть в нем грустная интонация сознания искусственности происходящего на сцене. Герои, больше чем в каких-либо других постановках этой оперы, выглядят героями Пушкина, нежели Чайковского. И в них -- свойственная их создателю воздушность, а во всем, что вокруг -- при всем реализме, цилиндрах и каретах, мифическая, ненастоящая, не существовавшая никогда реальность. Ни одно движение не заканчивается ничем -- рука не встречает руки, поцелуй не длится долее секунды, а танец так стремителен, что и не знаешь, был ли. В этой ненамеренности происходящего, в этой пастельной случайности -- вся красота спектакля, и именно этим он и вызывает те самые сильные эмоции, которые сам вроде бы тщательно скрывает.