В Москву привезли две выставки Жак-Анри Лартига. В «Малом Манеже» расположилась экспозиция «Прекрасная эпоха», в Cafй Des Artistes -- «Дама с сигаретой». Выставки подготовлены МДФ совместно с Ассоциацией друзей Жака-Анри Лартига и Sony. Фотограф-дитя, фотограф-любитель, никогда не считавший себя профессионалом, Жак-Анри Лартиг стал одной из ключевых фигур в истории этого вида искусства. Теперь его снимки дают возможность подумать о том, что означают невинность и любительство для фотографии и для самой жизни.

Море, смеющиеся люди, элегантные дамы и безрассудные молодые люди, готовые ради них на любые подвиги. Порыв ветра, быстро прошедшая гроза и -- словно в пику названию известного романа -- совсем чуть-чуть холодной воды, но много-много солнца. Любительство этих кадров можно было бы назвать нарочитым, а отсутствие «серьезных» тем -- эскапистским, если бы они действительно не были сделаны любителем и ребенком: лучшие кадры Жак-Анри Лартиг сделал еще до своего двадцатилетия.

Первую камеру мальчик из аристократической семьи получил в подарок от отца в шестилетнем возрасте. Шел 1901 год. Как гласит семейная легенда, юный Лартиг воскликнул: «Теперь я смогу все сфотографировать; все, все, все!» С той поры и до конца своей жизни, а прожил он 92 года, Жак-Анри не расставался с фотоаппаратом. Главным объектом были окружающие -- мама и папа, дяди и тети, а чуть позже жены и друзья. Они катались на лыжах и делали воздушных змеев, пилотировали самолеты и участвовали в автомобильных гонках, гарцевали на лошадях и играли в теннис, а Жак-Анри фиксировал все это на стеклянные пластины, а потом вклеивал в семейные альбомы. «Открыли» гениального любителя поздно -- ему было 69 лет, когда знаменитый куратор нью-йоркского МОМА Джон Шарковски устроил его ретроспективу, а журнал Life опубликовал подборку снимков автомобильного Гран-при 1912 года.

Качество, которое первым отмечаешь, глядя на все эти «Биби и я», «Я и Жермена в городе» или «Мои полотна этого года», -- естественность, отсутствие позы. Перед нами не глянец, не реклама, не репортаж. В отличие от нарочитого, временами чрезмерного любительства пикториалистов, стремящихся доказать, что юная фотография так же хороша и достойна, как и другие виды искусства, Лартиг ничего не доказывает. Он экспериментирует с фиксацией движения, но не ради эксперимента, а как бы из любопытства. Так же «как бы» наивен и более поздний, уже взрослый взгляд Лартига на других -- скажем, на Пабло Пикассо или Саша Гитри. Здесь нет маски, своей или чужой, нет тонкой работы на создание образа, нет хвастовства, нет желания поднатужиться и воскликнуть: «Мой друг Пабло». Жизнь и дружеское общение протекают естественно, а камера их «всего лишь» фиксирует.

И эта сосредоточенность на одной теме, эта детская нетронутость начинают с какого-то момента утомлять. Ну ей-богу, как можно было так сохраниться в XX веке с его горем и войнами? Но отчего же тогда Ричард Аведон, собравший и отредактировавший в 1970-м альбом снимков и текстов Лартига -- книгу в золотой обложке, назвал ее «Дневник целого века»? И отчего в самый момент пресыщения вдруг натыкаешься на какой-нибудь шедевр, точную деталь, взгляд -- вроде показной удали застывших в прыжке фигуристов или внимательной печали во взгляде самого Лартига на автопортрете на лыжах? Тут-то и начинаешь понимать, что фотограф не так уж и прост. Сам Лартиг, как кажется, всячески работал на создание легенды о «золотом мальчике», которому не нужно быть профессионалом: «Я не являюсь ни фотографом, ни писателем, ни художником. Я просто отмечаю и фиксирую все то мимолетное, что предлагает мне жизнь». Но в этой формулировке своего кредо Лартиг сильно лукавил. Потому что перед нами фактически предвкушение и предвосхищение философии «решающего момента» Анри Картье-Брессона.

О том, как все происходило на самом деле, мы знаем из одного из текстов Ричарда Аведона. Выдающийся фэшн-фотограф вспоминает, как он пригласил Лартига с женой Флореттой в свою студию на обед «во французском духе». Лартиг был в прекрасном настроении -- смеялся, рассказывал истории. И вот в какой-то момент, дурачась, Лартиг схватил обычную морковку и поднял ее в шутливом тосте за здоровье Аведона. Аведон не остался в долгу -- тоже взял морковку и поднял ее, как бокал. В этот момент в руках у Лартига вдруг оказалась камера, и щелк -- получилась шутливая фотография коллеги с морковкой-бокалом в руке. Не думаете ли вы (пишет дальше Аведон), что и другие известные снимки Лартига получились «сами собой»? Нет, многие из них явно результат такого же подначивания личным примером.

В этом рассказе и в этом размышлении Ричарда Аведона весь Лартиг, одновременно наблюдатель и активный «делатель», творец своей жизни, любитель и профессионал. За ощущением безмятежности стоит кропотливая работа, но не по поддержанию иллюзии благополучия, а по реализации щедро данных природой возможностей, которые ведь без этой работы превращаются в ничто. Невинность его снимков не есть наивность, отсутствие опыта -- это сознательная позиция. Даже совсем юный Лартиг как будто четко осознает свою принадлежность определенной среде и одновременно свое точное место в мире, в истории фотографии и человеческой истории в целом. Когда пишут о Лартиге, чаще всего подчеркивают: он был аристократ, представитель французской золотой молодежи, спортсмен, его породила Belle Epoque, поэтому его светлый взгляд на мир предопределен с рождения. Но из этой сосредоточенности на себе и своей среде парадоксальным образом прорастает ощущение обобщающего взгляда художника, проявляющего общие черты человечества в каком-нибудь портрете бонвивана или элегантной дамы. Детская невыделенность из среды, интерес к маме-папе-братьям вдруг оборачиваются ощущением огромной дистанции, которая отделяет одного человека от другого, -- грустным чувством, которое и есть один из главных показателей взрослого человека.