Александр Агеев -- литературный критик. Надо бы добавить -- «и публицист». Но как-то не добавляется, хотя многие статьи, собранные в книге «Газета, глянец, Интернет. Литератор в трех средах« (М., «Новое литературное обозрение»), посвящены самой что ни на есть политике, а идеологическая позиция автора (последовательный либерализм) сказывается на каждой странице. Дело в том, что, уверенно чувствуя себя «в трех средах», толково рассуждая о выборах, геополитике, бюрократии или перспективах индивидуализма в России, демонстрируя (иногда нарочито) журналистский профессионализм, Агеев остается человеком литературы. Всегда.

Настоящий литератор научается «читать» (заинтересованно воспринимать чужие тексты) раньше, чем писать (продуцировать свои). И как бы ни сложилась дальше его судьба, какие бы светлые идеи им ни овладели, как бы важно ни стало для него в какой-то момент донести «свое слово» до города и мира, литератор сохраняет любовь к чтению. То есть серьезное отношение к культуре. И любовь эта бывает требовательной до жестокости.

У Агеева так. Ядро его книги (и, нагло замечу, его личности) -- поединок двух идей-страстей: желания читать и отвращения от наступающих со всех сторон текстов. Отсюда ключевая метафора наиболее личного, интернетовского, раздела книги -- постоянная колонка Агеева в сетевом «Русском журнале» называется «Голод. Практическая гастроэнтерология чтения«. Агеев читает как заведенный -- «от пяти до десяти ежедневных газет со всеми их приложениями; все приличные еженедельники в обложках и без; минимум десять ежемесячных литературных и окололитературных журналов; 20--25 разного качества и жанра книжек из тех минимум ста, которые за месяц проходят через мои руки; 10--15 сайтов Рунета, множество рукописей, которые тоже про книжки». Правда, оставив, к сожалению коллег, журнал «Знамя», где он долгое время блестяще вел рецензионный отдел «Наблюдатель», критик от части каждодневного чтива избавился. И тут же принялся прочесывать магазины (включая букинистические) и об охотах своих отчитываться. Вспоминаю издевательский диалог времен моей (и агеевской) молодости: «-- Зачем ты про книжки пишешь? -- Деньги нужны. -- А деньги тебе зачем? -- Книжки покупать». Так и живем. Превозмогая тошноту от малоаппетитных изделий. Давясь вторичным продуктом. Пробуя даже то, что заведомо несъедобно. И -- время от времени -- впиваясь в нечто «питательное» (это словцо Агеев позаимствовал у Белинского).

Далеко от жизни? Кому как. Агееву -- близко. С чего бы иначе ценитель «серебряного века» и апологет индивидуализма полез разгребать авгиевы конюшни нашей политики-экономики-бытовухи? И того нагляднее: снизошел до печатного сора (см. выше), на время отложив любимых Ницше, Ортегу и Томаса Манна? Научить ведь никого ничему нельзя? Это ведь издержки просветительства либо духовного тоталитаризма?

Ох, не любит Агеев, когда кто-то знает «как надо». Только увидит «перст указующий», сразу грозит. Чем? Да тем же перстом. Только «либеральным». Интересен здесь не «двойной стандарт» (у них -- «шпионы», «тусовка» и тоталитарная наставительность, подпитанная расчетом; у нас -- «разведчики», «круг единомышленников» и свободные суждения). Такие завихрения свойственны всякому яркому литератору. (Про других -- будь то «одноклеточные» фанатики или юркие циники, обращающие «завихрения» в систему, -- и думать скучно.) Интересно глубинное противоречие живого человека, что зная о «бессмысленности» своего дела, им все равно занимается. Яростно. (Хотя скажи Агееву что-нибудь про «упоение в бою» -- только хмыкнет.) Отплевываясь. И -- страшно вымолвить -- с удовольствием.

Убежденный «западник», уверенный, что Россия от «цивилизованного мира» отстала безнадежно, ненавистник всяких «третьих путей» (и впрямь ведущих в «пятый угол»), Агеев всеми способами уговаривает заняться домашними делами -- исправить дороги и попридержать дураков. Кого уговаривает? Ведь «народ» разложен социалистическим иждивенчеством, «государство» -- на себя работающая машина, а «интеллигенция» погрязла в пустословии и мечтает о кормушке не меньше, чем «простые советские люди»? Все так, но возьмутся на Руси за дело бухгалтеры и землемеры -- настанет «нормальная жизнь». И обернется торжеством чавкающей массы (от которой критику -- и не ему одному -- уже сейчас муторно). Шпенглер, конечно, пораженец, как повторяет за Томасом Манном Агеев, а цивилизация с культурой не справится, но ведь и расцвету вожделенного индивидуализма не поспособствует. Скорее спровоцирует пылкий молодняк отложить учебники маркетинга и заварить вторую редакцию «незабываемого 68-го». Ранний рок Агеев любит нежно, но Томаса Манна, кажется, все-таки больше. И как расслабуха взвивается погромом, тоже догадывается. Ведь жалко даже «макдоналдсы» будет -- не говоря о книжных лавках. От которых (о клятая «духовность!») столько зла произошло, но без которых... нет, не скучно, а просто невозможно. Куда крестьянину -- то бишь одинокому и гордому интеллектуалу -- податься?

Потому-то и «голод». Свобода вообще штука жестокая. Как, впрочем, и культура. И жизнь. Но ведь цитирует Агеев чудесную строку Кушнера (и не без пафоса): Пленительна ли жизнь еще? Пленительна еще!

Разные читатели найдут у Агеева «свое» -- нашел и я: «Вопрос «зачем?» я ненавижу с тех самых пор, когда мой сын пребывал в «переходном возрасте». Ему скажешь, к примеру: «Сережа, заправь постель», а он обратит на тебя туманные очи и спокойно спросит: «Зачем?» И с бешенством понимаешь: он прав! С точки зрения вечности (в которой, видимо, живут пубертатные подростки и те, кто устрашился взрослой жизни) ежедневная заправка постели на фиг не нужна. Она имеет смысл только для живущих в истории -- смысл примитивного, но культурного ритуала».

Вот и все. Остается добавить три пункта, о которых проницательный читатель уже догадался. Во-первых, «Газета, глянец, Интернет» -- роскошная хроника нашей новейшей литературной и общественной жизни. Во-вторых, точек расхождения у меня с автором хватает. (Мы лет двенадцать на всякие «умные» темы бранимся, что и в книге нашло достойное отражение.) А в-третьих, «питательность» фактуры и необходимость полемики не перекрывают главного -- личности верного своей стезе литератора, мужественного и красивого человека, живущего в истории. Дальше -- по Агееву: «И -- сам не совершенный -- не люблю я совершенства».