Всем, кто обладает хоть каким-то литературным чутьем, давно уже было ясно, что Михаил Жванецкий лишь по недоразумению числится в ряду эстрадных сатириков. На самом деле он писатель, и ему пристал совсем иной -- не эстрадный, а литературный -- контекст. Проникновенный лирик, изящный абсурдист и наблюдательный бытописатель, он заставлял вспомнить то Хармса, то Зощенко, то Бабеля...

Михаил Левитин сделал неожиданный ход. Автор знаменитых миниатюр в его спектакле читает за кадром «Я жил тогда в Одессе пыльной», а роль театрального alter ego Жванецкого отдана тонкому, нервному, невысокому и подвижному как ртуть Арсению Ковальскому, чрезвычайно похожему на солнце русской поэзии. Молоденький Ковальский-Жванецкий -- это такой литературный кентавр с верхом Пушкина (цилиндр, черный бант на белой рубашке) и низом босоногого одесского паренька. В программке он называется «Ученик». Кроме него в спектакле театра «Эрмитаж» есть еще Учитель (прототип которого -- реальный преподаватель русского языка Борис Ефимович Друккер, учивший когда-то Жванецкого) и прочие герои ностальгически-иронических миниатюр -- материализовавшиеся воспоминания детства, отрочества и юности писателя. Действие происходит в Одессе.

У Жванецкого в этом городе живут лица разных национальностей. В спектакле Левитина (и это важно!) евреи. Тоскующие по Израилю и нерасторжимо связанные с Россией. Ассимилянты с еврейским говором и русской ментальностью, забывшие, что такое черта оседлости, но сохраняющие рудименты национальной идентичности. Специфический субэтнос, из которого русская интеллигенция (особенно после революции) то и дело рекрутировала лучших своих представителей. В том числе и самого Жванецкого («наше все» поздней советской поры), описавшего колоритный быт этого города-местечка (склочные свадьбы, эксцентричные похороны, бурные семейные ссоры) и зафиксировавшего в разошедшихся на цитаты фразах специфический диалект его обитателей (советский новояз с акцентом-стоккато и вкраплениями из идиш).

Левитин считается в театральной Москве специалистом по спектаклям с дробной структурой. Он любит объединять в единое целое миниатюры, юморески, театральные скетчи и протаскивать через них сквозную тему. Нельзя сказать, чтобы последнее всегда удавалось ему одинаково хорошо. На сей раз, по-моему, удалось.

«Уроки русского» не просто набор талантливо написанных и талантливо разыгранных еврейских анекдотов. Гротеск, юмор, бурлеск, буффонада (в спектакле есть даже блестящая опера-буфф, специально написанная завмузом «Эрмитажа» Андреем Семеновым по мотивам «Одесского парохода» Жванецкого) -- все это лишь жанровый фон для темы, которую пошляк назвал бы щекотливой. Потому что есть очень важные вещи, говорить которые не принято, но не сказав которые, бессмысленно писать об этом спектакле. Ведь до сих пор всякий, кто произнес слово «еврей», рискует быть обвиненным в юдофобстве или юдофильстве. А часто и в том и в другом одновременно. Рецензируя спектакль Левитина, открыто заменившего топонимическую идентификацию героев (одесситы) на этническую, писать это слово приходится. Так же как приходится осознать и признать исторический парадокс: представители нации, среди которой было так много левых радикалов (и в сфере общественно-политической, и в области изящных искусств), в советское время оказались не разрушителями, а хранителями и творцами русской культуры едва ли не в большей степени, чем сами русские. Правила русской грамматики стали для них Торой, и Друккер в блестящем исполнении Бориса Романова преподает их в спектакле с истовостью раввина.

Левитин ставит спектакль не просто об удивительных быте и нравах Одессы, но и специфической советско-еврейской местечковости, застывшей между двумя великими культурами и открытой для них. Оттого-то в превосходных декорациях Давида Боровского Стена Плача соседствует с русским ампиром. Оттого-то песня «Ерушалаим» откликается в спектакле стихами Пушкина. Не только потому, что поэт бывал в Одессе, но и потому, что он знаковая для русской культуры фигура. Приехал из столицы в ссылку. А потом уроженцы Одессы будут уезжать в столицы, и из своего петербургско-московского далека весело смеяться над бывшими соотечественниками (Одесса ведь не город, а особый мир) и трогательно их любить.

В конце спектакля пестрая толпа разбредается. Остаются лишь двое, семейная пара. Не умеющий пить муж и вечно жалеющая его жена. Главный герой берет огромную простыню и закутывает их в нее, как в саван. И в этом саване, обнявшись и мелко семеня, они тоже уходят со сцены. Или, точнее, в небытие. Этот радостный, неуемный, дразнящий, бесшабашный мир исчез с исторической сцены.

Ерушалаим, сердце мое,/ Что я спою вдали от тебя,/ Что я увижу вдали от тебя,/ Глазами, полными слез. Еще как спели и еще как написали. Разве зря некоторые из обитателей этого мира так прилежно учили русский.