-- Ваши спектакли вызывают воспоминания о пионерском лагере. Как будто вы показываете творчество детей, когда они из чего попало творят свое представление о мире, трансформируют все, что попадается под руку...

-- И в сладкой оболочке вы съедаете горькую пилюлю, которая внутри... В результате выходят довольно сложные вещи. Если примитивный человек пришел на нашего «Донкого Хота», то он, наверное, думает: "Я пришел на «Дон Кихота», я заплатил деньги за это, почему мне показывают что-то другое?" А мы не рассказываем про Дон Кихота, но как бы и рассказываем. Поди тут распутай. И такую сложную штуку мы недавно возили в Лондон. Спектакль прошел удивительно! Англичане не знают ничего ни обо мне, ни о папе, ни о маме, ни о группе, которую я привез. Но они начали смотреть, попали в эту волну, в этот заговор между залом и публикой, и спектакль прошел, как случаются лучшие московские спектакли при лучшей московской публике.

После приезда из Лондона я посмотрел несколько наших спектаклей в Москве -- было странно. Думаю: "Чего вы сидите? Чего вы ждете? Что вы так напряжены?" Реакция слабее раз в пять. Дыхание тише раз в пять. Думаю: "Что вам стоит улыбнуться? Разве вам не хочется улыбнуться, когда входит этот длинный человек?"

-- Вы создали театральную труппу из художников. С них приходилось требовать, как с актеров?

-- Я начал учить этюдам: разбили пьесу "Двенадцатая ночь" на сцены. Назначил их на роли. Мне показалось, что я понял, когда хорошо, а когда нельзя. Нельзя, когда они произносят слова, а можно, когда они что-то придумывают, какой-то образ, часто -- материальный. И я подумал: "О! А может быть, это и развить?" И вот "Недосказки" -- продолжение этого моего понимания. Это сейчас мы делаем театр, зовем публику. Тогда не рассчитывали на продолжительную перспективу. Мы начинали на свои собственные деньги. Делили необходимые траты на десять человек (от себя я немножко больше подкладывал)... Это было каким-то забавным баловством: вызвать эмоцию, чтобы люди переживали, но без слов. Иногда немножко першило в горле, я думал: еще чуть-чуть и, может, будут переживания. Это же ведь мечта -- театр переживаний. Люди бьются и бьются над этим, а тут появляется какой-то новый инструментик. Работал ли я с ними, как с актерами? Нет! В том-то и дело, что "мы не будем звать актеров, а люди у нас заплачут и засмеются".

-- А сколько времени прошло между тем, когда вы затеяли театр, и обретением официального статуса?

-- Начали в июле. А осенью на свой день рождения я подумал, что покажу спектакль -- это и будет мой праздник. Попросил разрешения у Анатолия Васильева показать постановку в его театре, а также предложить гостям после спектакля стакан вина и бутерброды. Васильев уехал преподавать в Лион, мы сыграли еще два спектакля втихаря. Потом он приехал, посмотрел наши «Недосказки» и предложил нам лабораторию.

-- Большая удача.

-- Да... Тем более что Васильев никого никогда не приглашал на постоянную работу, здесь работают несколько его учеников и японский хореограф. И все.

-- Кажется, то, что вы делаете, никак не ассоциируется с его видением театра...

-- Я уже надоел всем, повторяя одно и то же: Васильев велик не только своими спектаклями, но и своим отношением к тем, кто не похож на него. Это сейчас о нас пишут, у нас есть какой-то репертуар. А тогда мы были никем, но надо было видеть его глаза, его выражение лица, когда он услышал, что у меня студенты-художники и я с ними ставлю спектакль. Оживился, начал прыгать по комнате, потирать руки, хотя до этого сидел мрачный. Дал помещение, мы попытались там работать, но оно оказалось слишком маленьким. Я нагло к нему пришел: «Извините, это маловато. Можно другое?» Он мрачно сказал: "Можно". И дал ту студию, в которой мы сейчас играем. Это поступки крупного человека. Я имею возможность -- к сожалению или к счастью -- сравнивать реакцию людей на наши успехи.

-- На ваших спектаклях хочется пристально исследовать происходящее -- тут не до эмоций. Может быть, из-за этого публике и не хватает непосредственности? Мне кажется, для вас хорошими зрителями были бы дети -- они умудряются концентрироваться и на интеллектуальной, и на эмоциональной стороне одновременно. К вам ходят дети?

-- Ходят. У детей есть органическая открытость. У взрослых жизнь более настороженная. На улицах никто не улыбается (в России, во всяком случае), машины не пропускают друг друга. Рефлекс: не будешь первым -- тебе колбасы не достанется. Уже и колбасы навалом, но это так глубоко в нас сидит. И в театре то же самое. Человек приходит смотреть спектакль с настроением: "Ну-ну... Посмотрим, что у вас получилось..." Хотя без московской публики я с трудом представляю наши спектакли. Мы же обращаемся всегда к темам таким биографическим. Вот у меня спектакль кончается песней "То березка, то рябина..." Кабалевского. Я ее пел в школе. Ведь этот, как вы сказали, «пионерский лагерь» -- наш!

-- У вас сейчас остается время на живопись? Вы этого дела не бросаете?

-- Болезненный вопрос. Не бросаю. Хотя, если серьезно заниматься живописью, то надо это делать каждый день. Погружаясь так, как будто ничего другого на свете не существует. У тебя не только руки должны быть в краске, этот запах должен войти в тебя, как каждодневный, и идеи, неосуществленные вчера, должны быть теплыми сегодня. В тебе должно жить вчерашнее желание зеленое погрузить в желтое. Это желание не может возникнуть вдруг -- по отношению к себе я в такое не верю. К сожалению. Иначе была бы идеальная картина: кончил репетицию, пришел в мастерскую, пописал картину... Так же, как и в театре, нельзя просто немножко порепетировать.

-- Современная драматургия вас совсем не привлекает?

-- Хороших современных пьес я, к сожалению, не читал. Так, чтобы взволновало... Но пока то, что я читал, не по мне. Я бы мечтал, чтобы у меня, как у папы, был свой Радзинский или Розов или, как у Станиславского, Чехов... Когда есть рядом кто-то, кто лопатой подчерпывает из нашей жизни, а потом переплавляет в образы...

-- Вы начали репетировать что-то новое... Когда ждать?

-- Ждать не скоро, может, к новому сезону.

-- Что это будет?

-- Маленький дурацкий спектаклик...