Вчера Центр искусств на Неглинной представил персональную выставку Петрова-Водкина из собрания Русского музея. Тридцать холстов мастера (включая пять никогда ранее не выставлявшихся) -- практически вся коллекция его живописи, хранящаяся в ГРМ.

Знаменательно, что творчеством Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина открывается экспозиция XX века в родной Третьяковке на Крымском. И правильно открывается. Почему, спрашивается? Радикалом художник не был. От миметической традиции не отступал. Абстракцию не признал. А вот поди ж ты. В иных своих идеях оказался куда авангарднее самых супрематических супрематистов и будетлянских футуристов. Обычный волжский пейзаж в окрестностях родного Хвалынска художник назвал, например, «отрезком шара, причем шара полого, с обратной вогнутостью», чашей, «накрытой четвертьшарием небесного свода». Назвал и изобразил. На вздыбленной кистью Петрова-Водкина поверхности земли ведется отчаянная битва. Яростнее, чем у Малевича. Сокрушительнее, чем у Филонова. Тела и формы отважно борются за место под солнцем (известный петербургский искусствовед Сергей Даниэль удачно назвал это принципом «воздвижения предмета»). Пространство «воздвижению предметов» сопротивляется, прессингует, гнет, ломает и бьет.

Рафинированные мирискусники при упоминании Петрова-Водкина высокомерно цедили сквозь губу: «...Такие люди бывают двух категорий: или бездарно и тяжело тупые, или, наоборот, глубоко одаренные, даже гениальные. В них, в людях этих двух категорий, есть только одна схожая черта: гениальность последних так же тяжеловесна, как тупость первых» (Владимир Конашевич). Не могли, видно, человеку с мужицкой фамилией и мужицким происхождением («Мои родные по линии матери были крепостные Тульской губернии») простить его гениальной живописной интуиции, сопоставимой, может быть, с принципом планетарного, сферического зрения иконописцев Древней Руси и Питера Брейгеля Старшего, названного когда-то, кстати, «мужицким». Петрову-Водкину пеняли на необразованность, на доморощенное «расейское» философствование. До сих пор многие так о нем и думают. Талантливый неуч. Сбил множество замков, распахнул многие коридоры истории искусства (экспрессионизм, фовизм, кубизм, футуризм), но так и застрял где-то на пороге. Образования не хватило.

Миф о простоватом мужичке от сохи, что задним умом крепок, сначала развенчали публикации литературных произведений Петрова-Водкина «Хлыновск» и «Пространство Эвклида». Если таким живым, образным, щедрым, эстетским без вычурности русским языком пишут бестолковые мужланы, то грош цена всем вашим «школам».

Другой миф о том, что Петров-Водкин так и остался топтаться в сенях, не решаясь войти в светлые покои высокого искусства, развенчала новая выставка. Ее главный концептуальный итог в том, что мы увидели как раз ту самую живописную «школу», в коей Кузьме Сергеевичу старательно отказывали. Увидели, откуда скачет «Красный конь», -- прямо из французского символизма и немецкого «югендштиля». От Пюви де Шаванна, Мориса Дени. Экспозиция на Неглинной открывается вполне стильными аллегорическими томлениями («Сон», «Вакханка», «Юность»), которым мастер отдал должное в начале века, после окончания Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Отдал должное и пошел дальше, потому как «прекрасная нудь обезволивала желания, разрывала с простотой и ясностью. Что форма, что цвет, когда полусонная греза должна наискивать неясный образ -- это и есть искусство?»

По сходной причине прошел он мимо модных «измов» модернизма. Не захотел стать «актуальным» для своего времени художником. Неинтересно ему это было. С нескрываемым сарказмом пишет он в «Пространстве Эвклида» о Ларионове, шепелявящем, брызжущем слюной на собеседника, кроющем «Серовина-Коровина» и предлагающем собственного изобретения «лучизм», не уступающий кубизму.

«В схеме мирового, космического движения какое же движение будет моим?» -- задавал себе вопрос Петров-Водкин. И выбирал свою траекторию меж «громад тысячелетнего творчества», где леонардовская Мадонна узнает себя в мадонне «Петроградской», а персонажи фресок Пьеро делла Франчески переселяются в Крым двадцатых годов. Это можно назвать эклектикой. А можно -- той самой планетарностью зрения, что позволяет обнять весь мир. Мир искусства.