Обморочные состояния Петербургу нравятся. Кто бы спорил. Перевертыши, перверсии, сомнамбулический омут мысли служат компенсацией циркульно-астролябильной регулярности пространства. Неверные болотные огни освещают правильные «прошпективы». Эта петербургская инаковость и «нетаковость» особенно впечатлили сейчас, когда неправильная зима с теплым влажным воздухом, блестящими тротуарами и пепельного цвета небом погрузила город в перманентные белые ночи. В Москве такая зима вызывает депрессию, а в Питере создает настроение.

Даруемая Петербургом готовность угадывать изнанку положения вещей как-то своеобразно реализует себя в восприятии новых выставок.

Самая предсказуемо названная из них -- «Врубель. Духовной жаждою томим...». К 150-летию художника Русский музей показал свои врубелевские фонды, включая эскизы, панно, керамику, графику, письма. Нельзя сказать, что явлен новый взгляд, но смотреть интересно. Контрапункты в истории искусств обозначились более четко. В Третьяковке Врубель лучший (Демоны, Пан, Царевна Лебедь, Сирень, даже гигантское панно Принцесса-Греза), поэтому многие думают, что он в полнейшей изоляции от общеевропейских процессов истории искусств. ГРМ это заблуждение корректирует. Первые академические рисунки и акварели отлично себя чувствуют в содружестве с прерафаэлитами и ранними символистами. Поздние же рисунки чудесным образом предвосхищают аналитические опыты «корпускулярного» разъятия мира авангардистами. Выполненные цветными карандашами почти шаржевые персонажи былин и сказок акцентируют наивную, первобытную пластику так, как это делали Гончарова с Ларионовым. Проникновение глаза Врубеля в сердцевину жемчужин и цветов сравнимо с непостижимой фантасмагорией выскребывания плоти земного вещества до полочек-ячеек, ниточек-нервочек. С изнаночной стороны эту же работу делал впоследствии Павел Филонов. Убедиться в чем можно на другой выставке ГРМ «Гербарий любви». Она открыта в Михайловском замке.

Филоновские рисунки цветов радикально иллюстрируют идеи шведского ботаника Карла фон Линнея (1707--1778). Линней знаменит тем, что разработал метод идентификации и систематизации флоры и фауны. Наибольшую известность он приобрел за бинарную номенклатуру -- систему научных обозначений растений и животных, согласно которой любое растение и животное получило название, состоящее из двух латинских наименований. За свою жизнь Линней дал названия примерно 7700 растениям и 4400 животным. Но не это стало темой оригинально придуманной выставки. Линней предложил свою историю любовной жизни растений. Согласно его учению цветок -- брачное ложе растения, где совершается любовное соитие. «Тычиночные нити -- это семенные канальцы, столбик пестика -- материнский влагалищный проход, завязь пестика -- женский яичник, семязачаток -- созревшая яйцеклетка, семя -- оплодотворенная яйцеклетка». Поскольку тычинок много, а пестик один, в одном брачном покое с единственной женщиной (пестиком) могут находиться двадцать и более «мужчин». Устроенное в лепестках брачное ложе источает божественный аромат, дабы жених и невеста праздновали бракосочетание с великой торжественностью. Пыльца осыпает рыльце пестика -- то жених осыпает любимую своими дарами. Так написано в сочинении 1730 года «Прелюдия к бракосочетанию растений».

Наивные, очень характерные для натурфилософии века Просвещения идеи Линнея приобретают необыкновенную значительность и неподобающий для легкой эпохи трагизм благодаря проницательному глазу Филонова, вочеловечившего процесс размножения элементарных организмов до эпоса битвы за жизнь. Изнанка плотской завязи жизни -- смерть. Ее запах источают серии макрофотографий цветов шведского дизайнера Эдварда Койнберга, представленные на той же выставке «Гербарий любви». Койнберг вдохновился идеями Линнея о любовной связи растений и заставил смотреть на совокупление тычинок и пестиков внутри огненных цветочных чаш как на жесткое порно. Совсем в духе Роберта Мэпплторпа фотофиксация любви как системы физиологических, неодушевленных ритмов и фаз обнаруживает признаки тления. Лишь несколько фотографий Койнберга соответствуют возвышенным словам Линнея о безмятежном брачном ложе растений. Просто фильтром шведский фотограф выбрал голландскую живопись XVII века, где каждое растение не самодостаточно, а проявляет какую-либо человеческую добродетель.

На новых выставках изнанка положения вещей проницаема для глаза и применительно к макрообъектам, к самому телу города Санкт-Петербург. Не только помечтать, но и увидеть и даже пощупать тот город, который был бы на Неве в случае, коли существующие градостроительные доминанты оказались бы заменены другими, дает шанс выставка «Санкт-Петербург в архитектурных моделях, чертежах, акварелях и литографиях XVIII--XIX веков». С недавнего времени она стала частью обновленной постоянной экспозиции Музея Академии художеств. В залах можно увидеть, обойти и -- если отвернется смотрительница -- потрогать сделанные в XVIII--XIX веках макеты главных городских святынь: Смольного монастыря, Троицкого собора Александро-Невской лавры, собора Исаакия Далматского, Михайловского замка и Академии художеств. В некоторых случаях рядом два макета: здания нереализованного или несохранившегося и стоящего ныне. Вместо классицистического, созданного под влиянием французских академиков XVIII века двухбашенного собора лавры архитектора Ивана Старова мог бы красоваться барочный храм с двумя высоченными колокольнями сложной формы Теодора Швертфегера. Вместо монферрановского Исаакия -- остаться прихотливый, инкрустированный разноцветными мраморами итальянский Исаакий автора Мраморного дворца Антонио Ринальди. А Смольный монастырь могла бы венчать так и не построенная высоченная барочная растреллиевская колокольня с короной. И тогда бы Петербург был абсолютно иным городом -- совершенно по-гофмански сменившим маску одного актера на другую. Не строгий режиссер высокой меланхолии и торжественных эскортов, а праздничный, великолепный распорядитель бала. И сравнивали бы город не с Венецией, а с Веной или Зальцбургом.

Тревожным сном о советском на сей раз двоемирии предстают материалы экспозиции «Ленинградский Дом советов». В Музее истории Санкт-Петербурга показывают графику архитектурных конкурсов 1930-х годов. Нанизанные на грандиозную пространственную ось три-четыре площади с гигантскими зданиями в стиле ар деко или строгой классики (назначения разного -- от жилых до театральных), аркадами, башнями, ростральными колоннами, монументами должны были по Генплану 1935 года оформить новый центр города, перемещенный на юг, в район Московского проспекта. В центре этой сюиты в псевдопиранезиевом стиле возвышается Дом советов, новая городская правительственная резиденция. Как и в случае с московским Дворцом советов утопии не суждено реализоваться. Дом был построен в 1936--1941 годах. по проекту архитектора Ноя Троцкого, но все градостроительные амбиции остались на бумаге. Недурно, если той же «изнаночной», мифологической стороной жизни города оказался бы принятый нынешними властями проект новой башни «Газпрома». А то впору будет Петербург не с Веной или Венецией сравнивать, а с Дубаи или в лучшем случае -- Дюссельдорфом.