Экзистенциальная драма французского режиссера Брюно Дюмона «Фландрия» выходит в московский прокат ничтожным количеством экранов. Даже сверхпрестижный Гран-при Каннского кинофестиваля не помог фильму Дюмона достучаться до наших кинотеатров, а значит, встретиться с теми, кому эта встреча нужна. Получается, в отсутствие серьезного артпроката «Фландрия» должна быть рада и крохам. До других российских городов и живущих там людей она могла не добраться вовсе, если бы не инициатива французской ассоциации Unifrance, которая семь лет назад придумала и провела в Москве первый фестиваль национальных фильмов «Французское кино сегодня», а год назад осуществила «смену вех». Решив, что за энтузиазм, с которым смотрят их кино в нашей столице, беспокоиться нечего, французы стали высаживать десант -- актеров и режиссеров с новейшими фильмами -- по другим адресам, не столичным. В прошлом году это были Владивосток и Екатеринбург, в этом -- Нижний Новгород и Новосибирск. Самым именитым участником недавней французской высадки стал режиссер Брюно ДЮМОН, с которым побеседовал Роман АЗАДОВСКИЙ.

-- Мсье Дюмон, вам скоро пятьдесят, вы уже десять лет работаете в игровом кино, а в вашей фильмографии всего четыре названия. Не мало?

-- Немного, но я не тороплюсь. Мне кажется, если бы я пришел в игровое кино раньше, чем я это сделал, мои фильмы были бы иными, и не уверен, что это пошло бы им на пользу. Мой путь в режиссуру был не вполне обычным, и он способен многое объяснить в том кино, которое я снимаю.

-- Что за путь вы себе выбрали?

-- Прежде чем взяться за «Жизнь Иисуса», я лет десять занимался тем, что снимал заказные видеофильмы для разных французских предприятий. Это вместо учебы в киношколе. Я там не учился -- наверное, к лучшему. Сначала я изучал философию в университете, потом немного преподавал, а когда заинтересовался кино, то оказалось, что единственная возможность туда попасть -- через такие вот заказные фильмы на видео. Вроде бы-, совсем неинтересные вещи, да? Но именно они сформировали меня как режиссера. Они на практике объяснили мне, что такое язык кино. Здесь я научился технике съемки, монтажу. Но главное -- научился испытывать интерес к обыденному, к тому, что считается недостойным пристального внимания и изучения. Скажем, снимая рабочего у станка, я чувствовал его нутряную мощь и силу, и меня это очень увлекало. Может, поэтому я и предпочитаю снимать фильмы о простых, «природных» людях.

-- В фильме «Фландрия» вы отправляете такого «природного» человека, крестьянина Деместера на войну как на испытание, и война серьезно его корежит. Вопрос вот в чем: разрушает ли, по-вашему, война этого «природного» человека или обнаруживает в его природе те звериные свойства, которые в ней были -- только дремали?

-- Разумеется, это никакое не разрушение. Это обнаружение, открытие. И открытие, главным образом, для него самого. Чувство соперничества -- довольное мелкое -- по отношению к приятелю, которого предпочитает девушка, на войне воплощается в поступок, в действие: Деместр фактически предает этого парня, обрекает его на смерть. Вообще война многое обостряет в человеке, выявляет в нем того, кто он есть на самом деле. Как ни парадоксально, война человеку в известном смысле необходима. Война как таковая. Нет существенной разницы между тем, кто сражается за свою землю, и тем, кто сражается за свою женщину.

-- Поэтому вы отказались конкретизировать войну во «Фландрии», обозначив ее как некие военные действия в некоем мусульманском государстве?

-- Да, мне важнее всего здесь был не геополитический, а именно метафизический аспект. Это война, которая постоянно идет внутри нас. Мы постоянно находимся в состоянии войны с самими собой, и здесь -- на войне как на войне.

-- Тем не менее вы наверняка были готовы к тому, что у зрителей «Фландрии» возникнут весьма конкретные ассоциации, связанные с актуальной мировой политикой.

-- Да, конечно: Ирак, Чечня. Я сознательно использовал в фильме, если вы обратили внимание, униформу американских солдат. Так что я не против подобных ассоциаций -- главное, чтобы ими все не исчерпывалось.

-- Вы известны как режиссер предельно прямого и откровенного взгляда. Критики любят порассуждать о вашем «натурализме». Вы не отводите глаза в тех случаях, где девять из десяти ваших коллег проявили бы стеснительность. И все же есть для вас запреты? Что у вас в кадре появиться не может никогда?

-- Вы имеете в виду табу? Для меня табу только то, что я уже когда-то сделал. Скажем, сексуальность: я уже много о ней в своих фильмах сказал и очень многое показал. Повторяться ни за что не стану. Было и прошло -- надо идти дальше.

-- На заядлого путешественника вы не очень похожи. Три своих фильма -- исключением стали только «29 пальм» -- вы сняли в Байеле, где родились. Вы любите север Франции больше всего, вы знаете его лучше всего в качестве кинематографического locatoin или вам важнее всего особые мистические связи с родной землей?

-- Действительно, я чувствую мистическую связь с землей, где я родился, вырос и теперь живу и работаю. Сказать, что я понимаю эту землю каким-то особым образом и несравнимо лучше, чем мог бы понять другую землю, другой уголок? Нет, я так не скажу. Просто для меня важно, снимая кино, чувствовать себя в гармонии с пейзажем, с людьми, его населяющими: их жизнью, их нравами, их речью, их культурой. Отсюда, кстати, и интерес к фламандской живописи. Чем лучше я передам в кино частные особенности этой жизни на этой земле, тем скорее эти жизнь и земля обретут универсальный смысл, расскажут многим о многом.